О существе красноречия Маклакова читатель может судить по помещенным в сборнике образцам. Редакторы поступили правильно, поместив и речь о выборгском воззвании: она так нашумела, что ее нельзя было не поместить, как, например, в сборнике речей Плевако нельзя было бы обойти дело игуменьи Митрофании. Много было отзывов об этом судебном триумфе В. А-ча. Четвертью века позднее адвокат Мандельштам писал в своих воспоминаниях, что он никогда на него такого впечатления не производил. Вероятно, эту речь надо было именно слышать. Возможно также, что оценить ее по достоинству может только юрист. В чтении она так сильно не действует. Здесь Маклаков в суде, быть может, в первый и в последний раз говорил о деле, которое было и казалось историческим. Через сорок лет нас не слишком волнует, что прокурор своим толкованием 129-й статьи упразднил из закона понятие составления и извратил понятие соучастия. Такой оратор, как В.А. мог сделать исторической и свою речь. Конечно, он сам это понимал. Но в нем сидит человек 18-го столетия. Должно быть, он верит в идеи Монтескье, — едва ли где-либо по-настоящему осуществленные. Он не хотел в суде говорить так, как в Государственной Думе. Впрочем, это лишь мое предположение. Возможно также, что, как виртуоз, он позволял себе роскошь: я и без всяких «Quousque tandem»[2065], без всяких «Выше, выше стройте стены», потрясу Россию анализом 129-й и 132-й статей.
В Долбенковском деле нет истории, есть только жизнь. Крестьяне села Долбенково имели наделы плохой земли по три десятины. Со всех сторон их окружали владения вел. кн. Сергея Александровича. Мужики вынуждены были покупать у его экономов хлеб и отдавать им свой труд за гроши. Управляющий егермейстер Филатьев «путем наложения штрафов очень строго охранял интересы вверенного ему имения от всяких, иногда даже незначительных нарушений со стороны крестьян». В какое-то февральское утро крестьяне толпой подошли к его воротам и потребовали сложения штрафов, удаления некоторых служащих, понижения цены на хлеб. Филатьев дал им два ведра водки и сам с ними выпил за прочный мир (это был 1905-й год). Крестьяне благодушно распили два ведра, но затем, напившись, разгромили лавку какого-то Орлова, особенно им ненавистного, разнесли контору, разгромили квартиру Филатьева и избили его самого.
Все это было не по «Бедной Лизе», не по Златовратскому и даже не по Максиму Горькому. Думаю, что очень многие адвокаты того времени, выступая по Долбенковскому делу, не обошлись бы без Челкаша, или без безумства храбрых, или хоть без какой-нибудь фигуральной странницы Манефы. Маклаков подошел к делу «по Толстому»: он достаточно часто бывал в обществе Льва Николаевича и достаточно его читал. В памяти В.А., я уверен, была недосягаемая по искусству, гениальная сцена убийства Верещагина. Психология графа Растопчина чувствуется и в изображении егермейстера Филатьева: «О, он не видел того, что творил; он думал, что, выпив два ведра спирта, крестьяне не потребуют больше, что года штрафов и притеснений можно загладить дружественным тостом, что, направив их на Орлова, он жертвовал им, но зато спасал экономию. Кто сеет ветер, пожинает бурю: он не успокаивал, а подогревал страсти крестьян: когда с орловского дома начался погром, он не знал уже ни меры, ни удержу. Начался русский бунт, бессмысленный и беспощадный: бесполезно искать в нем плана, руководителей, подстрекателей; разъяренная и полупьяная толпа уничтожала все, что было возможно, била всех, кто ей попадался. Ее поступки были неосмысленны, были дики и грубы; но могло ли быть иначе? Чего можно было ожидать от этой толпы? Ведь эти люди всегда грубы, грубы в своей ласке, грубы в шутках, грубы в спорах, могли ли они оказаться иными в злобе и гневе? Их ли за это винить?.. Вы, представители государственной власти, вы, которые осуждаете, а что же вы сделали для того, чтобы излечить их от грубости? Государственная власть о многом заботилась: она старалась, чтобы они были покорны, преданны властям, смиренны перед высшими, безответны перед начальниками; а заботилась ли она о том, чтобы смягчить их нравы, изгнать из них дикость, вселить отвращение к грубости?»
Обрываю цитату, читатель прочтет всю эту огненную речь. Вот образец речи, опровергающей и взгляд Андре Зигфрида, и даже его деление ораторов на разряды. В ней каждое слово правда, в ней никаких «двух сторон» нет, она одновременно и «убеждает», и «волнует». Воображаю, как она была сказана (уверен, просто, без крика и без театральных жестов). Судила выездная сессия Московской Судебной Палаты. Забыв на этот раз о Монтескье, Маклаков говорил «вы»: «Они таковы, какими вы сами их создали»... «Вы пришли, когда беззаконие сделали они, а где же вы были тогда, когда беззаконие творилось над ними?»...
2065
Первые слова знаменитой фразы Цицерона из его «Первой речи против Катилины»: «Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?» (Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?)