В. Маклаков М.А. Алданову[2072]
Дорогой Марк Александрович,
Вместо статьи в газете о Вас пишу сам Вам письмо. Я хотел воспользоваться Вашим юбилеем, чтобы не только принести Вам свои поздравления, но и рассказать Вам самому, как я Вас понимал и что в Вас ценил. Но для такой задачи у меня не было достаточно времени; это на статье отразилось; и я ею недоволен. Но все-таки Вам ее посылаю; Вы поймете, что в ней недосказано, и по старой дружбе меня не осудите.
Начну теперь с одного «впечатления». Когда я еще предполагал писать о Вас, как об «историческом романисте», я хотел освежить в своей памяти Ваши романы, хотя их не забыл. Но когда я начал их перелистывать, то на этом не мог удержаться. Стал читать все подряд, как перечитывают и хорошо знакомые книги: но на это уже не было времени.
Но этот опыт мне показал, как Ваши книги читателей могут захватывать, а Вы через книги можете влиять даже тогда, когда Вас не будет. Я всегда завидовал Вам, что Вы после себя так много оставите прочного, а не только одни фейерверки, о которых помнят, только пока на них смотрят, а потом от них остался только пепел и дым.
Чем этого Вы достигаете? Прежде всего, тем, конечно, что действующие лица Ваших романов, их характеры, поступки и впечатления, которое они производят, всегда соответствуют действительной жизни, как картины или портреты хороших художников. Даже когда Вы говорите о тех, которые действительно жили, многим были известны, но которых Вам лично видеть не приходилось, как Бисмарк, Гладстон, Бакунин и многие другие, остается все-таки впечатление, будто Вы сами их знали. Это потому, что у Вас не только большой художественный и литературный талант, но и потому, что Вы внимательно изучали и эти эпохи, и этих людей, что в Вас жил не только поэт и художник, но исследователь и ученый. Недаром Вы были и химиком. Редкое сочетание в Вас столь различных свойств увеличивало Вашу силу во всем.
Как историка-романиста Вас естественно особенно интересовали бурные эпохи столкновений, переворотов, войн, как французская революция эпохи Наполеона или русские события последнего времени. И для читателей они привлекательнее, чем мирное проживание. Но изображение их представляет одно затруднение, особенно когда дело идет о русских событиях. Говоря о них, русскому писателю трудно не брать ничьей стороны, не разделять всех на «своих» и «противников» и относиться к тем и другим беспристрастно. Так называемый «социальный заказ» тоталитарных режимов показал, до какого уродства и лжи на дороге пристрастия можно дойти. Но пристрастие проявляется иногда в безобидных размерах и формах, например в старании у «своих» подчеркивать их хорошие стороны, умалчивая о них у «противников», или наоборот. Вы сумели избегнуть и этого. Вы писали всегда все, что сами искренно думали. Это вызывало у читателей доверие к Вам и увеличивало интерес к Вашим книгам. Это могло не нравиться тем, кто беспристрастие считает результатом безучастия, а не правдивости. Вы такому смещению понятий не поддавались. В Ваших «Истоках», посвященных одной из самых трагических эпох русской истории, у Вас фигурируют и друзья, и враги. Но Вы сумели ко всем сохранить беспристрастие: и к сторонникам Александра Второго, и к убившим его «Народовольцам», и к тем, кто старался прекратить гибельную борьбу между ними. Беспристрастию, в сущности, должна бы учить сама жизнь; но мы уроки ее не всегда понимали потому, что наблюдали жизнь в отрезках личного существования нашего, ограниченного и местом, и временем. Романисты свободнее в выборе и того, и другого, но от этого ответственность их за возможные недоразумения становится только больше. Они должны учитывать, как все тесно связано: современные события создавались тем прошлым, которого они уже не описывают, а истинная оценка их будет возможна только позднее; уже вне рамок рассказа. В этом для них специальная профессиональная трудность.