– Нет, мы действительно поладили на выпуском. Но не из-за того ,что ты чудесным образом стал хорошим отцом.
– Тогда из-за чего?
Она помолчала, сделала глубокий вдох и затем произнесла:
– Я начала ходить к терапевту, когда пошла в колледж. – Николь снова сделала паузу. – Вероятно, она спасла мне жизнь.
Моей первой мыслью было «Зачем Николь понадобился терапевт?». Я отбросил ее и сказал:
– Не знал, что ты была на терапии.
– Конечно, не знал; ты был последним, кому я сказала бы. Во всяком случае, я была выпускницей, и терапевт убедила меня, что для меня будет лучше перестать злиться на тебя. Вот почему мы с тобой так прекрасно общались на выпускном вечере.
Итак, я действительно сфабриковал рассказ, у которого было мало общего с реальностью. Все сделала Николь, я не сделал ничего.
– Думаю, я даже не знаю тебя.
Она пожала плечами.
– Ты знаешь меня настолько, насколько тебе нужно.
Это тоже было больно, но я был не вправе жаловаться.
– Ты заслуживаешь лучшего, – сказал я.
Николь коротко и грустно засмеялась.
– Знаешь, когда я была моложе, то мечтала, что ты это скажешь. Но сейчас… ну, не то что бы все исправляет, да?
Я понял, что надеялся на то, что она простит меня там и тогда, а после все будет хорошо. Но для улучшения отношений нужно было больше, чем «извини».
Меня осенило.
– Я не могу изменить уже сделанного, но хотя бы могу перестать притворяться, что не делал этого. Я использую «Рэмем» и увижу честную картину себя, как некое резюме.
Николь смотрела на меня, оценивая мою искренность.
– Хорошо, – сказала она. – Но давай уточним: ты не будешь приезжать ко мне каждый раз, когда почувствуешь вину за то, что обращался со мной, как с дерьмом. Я очень постаралась, чтобы оставить эти события в прошлом, и не собираюсь заново проживать их, просто чтобы ты почувствовал себя лучше.
– Конечно, – я видел, что она едва сдерживается. – И я расстроил тебя тем, что снова поднял эту тему. Извини.
– Ничего, пап. Я ценю, что ты пытаешься сделать. Просто… давай некоторое время не повторять этого снова, хорошо?
– Добро. – Я уже начал уходить, но потом остановился. – Только хотел спросить... если возможно, если я что-то могу сделать, чтобы загладить вину…
– Загладить вину? – Она смотрела недоверчиво. – Не знаю. Просто будь внимательнее к другим, сможешь?
Это я и пытаюсь сделать.
#
На правительственной базе действительно были бумаги сорокалетней давности, которые европейцы называли «предварительными отчетами», и присутствие Мозби оказалось немаловажным для получения доступа к ним. Бумаги были написаны по-европейски, что Джиджинги прочитать не мог, но содержали схемы происхождения разных кланов, и он довольно легко узнавал имена тивов, а Мозби подтверждал, что толкование верно. Старейшины западных земель были правы, а Сэйб ошибался: Шанги был сыном Джечиры, а не Кванде.
Один из работников правительственной базы согласился распечатать копию важной для Джиджинги страницы, чтобы тот взял ее с собой. Мозби решил остаться в Кацина-Але и проведать своих знакомых, но Джиджинги отправился домой немедленно. На обратном пути он чувствовал себя нетерпеливым ребенком, желающим проехать всю дорогу на грузовике, а не идти домой от автострады. Приехав в деревню, Джиджинги сразу же начал искать Сэйба.
Джиджинги нашел его на тропе, ведущей в соседнее крестьянское хозяйство; какие-то соседи задержали Сэйба, чтобы он помог в разрешении спора, как раздать новорожденных козлят. Наконец, они остались довольны, и Сэйб продолжил путь. Джиджинги шел за ним.
– С возвращением, – сказал Сэйб.
– Сэйб, я был в Кацина-Але.
– А. И зачем ты туда ездил?
Джиджинги показал ему бумагу.
– Она написана давно, когда европейцы впервые пришли сюда. Они общались со старцами клана Шанги, и когда старцы рассказывали историю клана, то утверждали, что Шанги был сыном Джечиры.
Реакция Сэйба была спокойной:
– Кого спрашивали европейцы?
Джиджинги посмотрел в бумагу.
– Батура и Йоркиаха.
– Помню их, – кивнул Сэйб. – Мудрые люди были. Не должны были такого говорить.
Джиджинги тыкнул пальцем в слова на странице:
– Но сказали!
– Может быть, ты неправильно прочитал.
– Правильно! Я умею читать.
Сэйб пожал плечами.
– Зачем ты принес сюда эту бумагу?
– Она говорит важные вещи. Значит, нам будет правильно объединиться с кланом Джечиры.
– Думаешь, клан должен поверить тебе на этом основании?
– Я не прошу клан поверить мне. Я прошу их поверить людям, которые были старцами, когда они сами были молодыми.
– И они так бы и сделали. Но тех людей здесь нет. Есть только бумага.
– Бумага говорит нам, что они сказали бы, если бы были здесь.
– Неужели? Человек не всегда говорит одно и то же. Будь здесь Батур или Йоркиах, они согласились бы со мной, что мы должны объединиться с кланом Кванде.
– Как они могли согласиться, если Шанги был сыном Джечиры? – Он указал на лист бумаги. – Джечира – наша ближайшая родня.
Сэйб остановился и повернулся к Джиджинги.
– Вопросы родства не решаются бумагой. Ты – писец, потому что Маишо из клана Кванде предупредил меня о мальчиках из школы при миссии. Маишо не предупредил бы нас, если бы у нас не был один отец. Твоя должность доказывает, насколько близки наши кланы, но ты это забыл. Ты смотришь в бумагу и говоришь то, что уже должен знать тут. – Сэйб постучал по его голове. – Или ты изучал бумагу так долго, что уже забыл, что значит быть тивом?
Джиджинги открыл рот, чтобы возразить, но понял, что Сэйб прав. За все время, потраченное на изучение письма, он начал думать как европеец. Он начал верить написанному на бумаге больше, чем сказанному людьми, а тивы так не поступают.
Предварительный отчет европейцев был вафом; определенный и точный, но недостаточный для разрешения проблемы. Выбор, с каким кланом объединяться, должен быть правильным для общины; он должен быть мими. Только старейшины могли определить, что в данному случае будет мими; в их компетенции решать, что лучше для клана Шанги. Просить Сэйба подчиниться бумаге значит просить его действовать против того, что он считал правильным.
– Ты прав, Сэйб, – сказал он. – Извини меня. Ты мой старейшина, и я был не прав, думая, что бумага может знать больше тебя.
Сэйб кивнул и продолжил идти.
– Ты волен поступать, как хочешь, но уверен, ты причинишь больше зла, чем добра, если покажешь бумагу остальным.
Джиджинги задумался над этим. Старейшины западных земель, несомненно, заявили бы, что предварительный ответ подтверждает их позицию, и это продлило бы дебаты, которые и так слишком затянулись. Но более того, это сместило бы тивов вниз на пути отношения к бумаге, как источнику правды; это был бы другой поток, который смыл бы старые дороги, и Джиджинги не видел в этом пользы.
– Согласен, – сказал он. – Я больше ее никому не покажу.
Сэйб кивнул.
Джиджинги пошел к своей хижине, размышляя над случившимся. Даже без посещений школы при миссии он начал думать как европеец; его занятия письмом привели к тому, что он, сам того не замечая, перестал уважать старцев. Письмо помогало ему думать яснее, он не мог отрицать этого; но такая причина была недостаточно весомой, чтобы доверять бумаге больше, чем людям.
Как писцу, ему полагалось хранить книгу решений Сэйба в суде племени. Но ему не нужно было хранить другие тетради, в которых он записывал свои мысли. Он использует их при разжигании огня.