Отношение русского народа к святым иконам иногда приравнивают к идолопоклонству, но такая оценка русского народного благочестия основана лишь на поверхностном с ним знакомстве. Я родился и вырос среди простого народа. Я с детства принимал участие в многочисленных крестных ходах в различных местностях России, на юге и на севере, — близко видел народное религиозное настроение и сам разделял его, и потому с полным убеждением могу утверждать, что отношение русского народа к иконам имеет характер истинно духовный и православный. Сквозь икону народ видит живое лицо Спасителя, Богоматери, Святителя Николая или кого-либо другого из святых угодников. Он падает перед иконою на колени и лобзает ее, но лобзает не дерево и краски, а это живое существо, которое он видит сквозь это дерево и краски. Когда он видит величественно шествующий на носилках над толпою образ Богоматери, он не говорит: “Икону несут”, он говорит: “Пречистая идет”; он забывает в эту минуту о материальном составе иконы и видит лишь соприкасающуюся с ним живую, невидимую Царицу Небесную.
Такое отношение нельзя назвать идолопоклонством, так как здесь нет обожествления материи. Здесь имеется налицо нечто совершенно иное — ощущение близости и везде присутствия Божества, “соприкосновения миру иному”, по выражению Достоевского. Икона есть в данном случает только тот материальный повод, который дает возможность верующей душе легче и очевиднее войти в общение с миром невидимым.
И вот когда в Шамордино приносили чудотворную Калужскую икону Богоматери, то для всех это было посещением самой Пресвятой Богородицы. Можно представить, с каким чувством, с какими радостными слезами, с какою любовью повергались все ниц перед грядущею в обитель Царицею Небесною! С необычайным подъемом духа, торжественно, всею обителью встречали святую икону у святых ворот монастыря, и с крестным ходом, при торжественном трезвоне колоколов вносили в храм, где и начиналось праздничное всенощное бдение. По окончании богослужения начиналось пение молебнов. Святая икона поднималась с места и торжественно шествовала из кельи в келью, из корпуса в корпус по всей обители в продолжение всей ночи. Это была как бы вторая пасхальная ночь. Во мраке ночи ярко горели свечи в руках монахинь, сопровождающих икону, и отчетливо раздавались умилительные напевы стихир и ирмосов в честь Богоматери. Из монастыря крестный ход направлялся полем в соседнюю монастырскую дачу, так называемую Лапеху, и это шествие по открытому месту под необъятным ночным небесным куполом, сияющим звездами, было еще красивее и величественнее. Так проходила ночь, и к утру икона возвращалась в храм, где молебное пение продолжалось до начала литургии.
В различном расстоянии от Шамордина находились несколько принадлежавших ему дач. Кроме упомянутой Лапехи, была еще дача в великолепном сосновом лесу, так называемом царском, пожертвованном обители покойным Государем Императором Николаем Александровичем. Другая дача, Акатово, где велось полевое хозяйство, находилась довольно далеко от монастыря, и мне в ней не пришлось побывать. Третья дача — Рудново, где еще при старце Амвросии был найден источник воды, считавшийся чудотворным. В Руднове существовала небольшая деревянная, очень красивая церковь во имя Успения Богоматери. Там же существовали пещеры, ископанные какими-то прежними подвижниками, предсказывавшими, что придет время, когда на этом месте устроится женская обитель, и сестрам обители придется спасаться от врагов в вырытых подвижниками пещерах. Это сказание нам передавали еще в 1913 году, т. е. до войны и революции, и оно совпадает с предсказанием преп. Серафима о том, что после его прославления настанет такая скорбь и такое лютое время, когда ангелы не будут успевать носить на небо души убитых и замученных. Вообще Рудново в сознании шамординских монахинь представлялось местом таинственным, окутанным какою-то особенною чудесностью. Оно считалось местом, имеющим какое-то особенное предназначение. Кстати скажу: на половине пути между Шамординым и Рудновым, там, где дорога, поднимаясь в гору, достигает высшего подъема, становится виден сияющий крест оптинской колокольни. В самом Шамордине в тихий летний вечер накануне воскресных и праздничных дней ясно бывает слышен звон большого “семисотенного” оптинского колокола. Обитель молитвенную весть подает.
Последние годы жизни старца Амвросия были ознаменованы немалыми горестями. Частые отлучки старца из Оптинского скита в Шамордино и особенно последнее, предсмертное, самое продолжительное его там пребывание в 1891 году — вызывали ропот оптинской братии, лишавшейся возможности ежедневного посещения старца. Чтобы сказать старцу свои духовные нужды, братья должны были идти — и в одиночку, и группами — за двенадцать верст, в Шамордино. Огорчался, но молчал и смиренный настоятель Оптиной Пустыни о. архимандрит Исаакий. Не нравились эти отлучки и епархиальной власти, рассуждавшей с формальной точки зрения, что монаху-схимнику не подобает оставлять свой скит и проживать в женской обители. С о. Амвросием повторялась та же история, которая уже бывала раньше со старцами Львом и Макарием. И тех упрекали в нарушении схимнических обетов за их общение с народом, за посещение светских домов. Пришлось понести этот крест и о. Амвросию, и он иногда говорил по этому поводу: “Немало я принял незаслуженной славы на своем веку. А кто пользовался славой на земле, тот должен пострадать за это или в здешней временной жизни, или в будущей вечной. Лучше же пострадать временно в здешней жизни, нежели вечно в будущей”.