— Нет, обижаются, что ты все строишь и строишь, а о себе совсем забыл. Люди говорят: выбирали тебя председателем, а не приемышем. Они тебе за неделю, как куколку, с дорогой душой смастерили бы новое жилье.
— Я ж говорил, что начну строиться последним. Заложим, тетка Мотря, срубы всем вдовам, всем сиротам, а тогда и о себе начнем думать.
— А я думаю: негоже так делать, как Безбородько и его кодло, но не надо и к себе врагом быть. Может, и вечером заглянешь ко мне?
— Чего?
Старая смущается:
— Если не наскучило, то еще почитаешь о старике. Как-то очень хорошо у тебя выходит оно, — доверчиво взглянула на Марка. — Читал же мне эту газету и Лихойваненко, но у него и дед, и коньки его становятся хуже.
Марко засмеялся, махнул рукой и вышел из хаты. С порога он услышал крик на соседнем углу. Не до потасовки ли там дошло? Мужчина чем скорее огородами пошел во двор Самойленко. Тут уже возле хорошо выплетенного плетня и ворот собрался целый уголок, весело прислушиваясь, как завзятая и до сих пор огненная Лисавета Самойленко чихвостила своего невозмутимого Порфирия и его брата — старого сукновала. У Самойленчихи сейчас от гнева прыгали глаза, прямоугольником выбивались губы, а кулаки цепами молотили воздух.
— Ани клепки, люди добрые, нет в голове моего мужа, ни комочка сала, ни капельки масла, а есть в голове мужа одна полова, да и то не перевеянная, — изгибаясь, апеллировала она к своим соседям.
— Вам, баба, виднее, что есть у деда, — отозвался кто-то из компании, и все кругом зашлись хохотом.
Ободренная Лисавета набросилась на Порфирия и его брата, которые с топорами молча, но воинственно стояли возле землянки, прислушиваясь к бабьей ругани.
— Или она, эта бедняжка, у вас есть просит, или стоит поперек дороги, или она, несчастная, вам бока натирает, что взялись за разрушение? Ну скажи, старый идол, хоть слово, хоть полслова, чтобы и люди слышали.
— И скажу, — спокойненько отозвался Порфирий, которому и за ухом не зудело от всех криков жены. — Знаешь, как в «Интернационале» пишется?.. «Весь мир насилья мы разрушим!»
— Так то же весь мир, а не мою землянку!
— Она тоже мир насилия: насильно меня упекли туда. И я разрушаю ее, — махнул старик топором.
Лисавета была ошеломлена и блеском топора, и речами мужа. Она приложила сцепленные руки к груди и хотела трагедийно закрыть глаза, но именно в это время увидела Марка и бросилась к нему:
— Марко, лебедь мой, голубок сизый, скажи же им, басурманам, чтобы мое сверху было, потому что где я буду ставить кувшины с молоком?
— Тьху, еще и серьезного мужчину замакитрит бабскими черепками! — сплюнул в сердцах Порфирий, кивнул брату, и они дружно бухнули топорами.
Старуха заслонила лицо ладонями, а когда услышала треск, опустила руки и на месте, где была землянка, увидела тучу трухлявой пыли.
— Ну, и слава тебе господи, — вздохнула она и ровно пошла в хату.
— Лейборист! — пренебрежительно кивнул на нее головой Порфирий и начал отряхивать с одежды пыль бывшего жилища.
Целый день Марко снует зелеными и черными полями и наслаждается урчанием тракторов, пашущих на зябь, и строительством ферм, и разговорами на свеклах, и даже цветом скромных братков, прихвативших на свои хрупкие лепестки цвета осеннего солнца и весеннего неба.
Возле ставка дрожит поредевшее золото верб, а между ними девичьими лентами шевелится просинь, и по ней снуется легонькая осенняя паутина. Рыбаки, перекликаясь, вытягивают первую тоню, и на берегу сразу вырастает холм живых слитков. И голубое поле тоже уродило в этом году. Теперь надо прикупить добрых коров и браться за строительство кирпичного завода.
Возле зеленого, как барвинок, рапса его с белым узелком в руках разыскивает Татьянка и начинает вычитывать так же и то же самое, что вычитывала когда-то Елена. А он и это слушает с приятностью и сильно улыбается дочери, которая уже и вывод подбивает, что у нее совсем невозможный отец.
— Так уж и невозможный? — искоса посматривает и любуется оскорбленным узелком ее губ.
— Вы бы посмотрели, на что стали похожи…
— Извелся на смык… — подсказывает Марко дочери.
— Эт, разве с вами серьезно поговоришь? — сердятся губы, глаза и брови дочери. — Отдохнуть вам надо, отдохнуть хоть несколько дней.
— Скоро и за эту кампанию возьмемся. Поеду, Татьянка, аж в те места, где танки подбивал.
— Это вы несколько раз говорили мне.
— А ты еще раз послушай: старики любят повторять.
— Какой же вы старик? — сердится дочь.
— Ну, не старик, так видавший виды. Вот увидишь — скоро поеду, потому что чего-то в груди последнее железо дает о себе знать.