— Тьху!..
— Чего вы, Игнат Родионович? — непонятно покосился на него шофер.
— Ничего, это свое, — раздраженно и болезненно прищурился, не в состоянии оторвать от себя мысли о той страшной муке, что набилась ему в самые печенки. И почему наплывает всякое безобразие в такой радостный для него день?..
В городе Поцилуйко прежде всего заехал к Черноволенко, который горой стоял за него и, в сущности, вынес его на директорский берег. Когда машина остановилась перед домом, где жил следователь, Поцилуйко сам вытащил ящик свежего масла и понес впереди себя. Аж закашлялся директор, пока вылез на пятый этаж. Улыбаясь и придерживая масло коленом, нажал на звонок.
Дверь открыла немолодая, в припаленной блузке домработница, которую все за характер называли Морозихой. Женщина с такой насмешкой измерила взглядом ящик с маслом и запыхавшегося Поцилуйко, будто она была по меньшей мере директором маслокомбината, а он ленивым поденщиком. Этот взгляд сразу же разозлил Поцилуйко: тоже мне нашелся контроль!
— Хозяин дома? — сухо спрашивает Морозиху.
— Нет их дома. А вы с приношением? — уже печет его словами.
— Не с приношением, а с делами! — грозно насупился Поцилуйко.
— Оно и видно, с какими делами, — чмыхнула и пренебрежительно взялась в бока женщина.
— Прищемите хоть немного свой язык, потому что кто-то прищемит его. Где же хозяин?
Морозиха притворно вздохнула:
— Он, бедненький, аж своей персональный язык высунул, все рыщет, все выискивает чью-то беду, пока свою не встретит. Тогда и вам как-то икнется, и еще как икнется! Будет раскаяние, да не будет возврата[49].
Поцилуйко нахмурился и ощутил, что испуг зашевелился аж где-то возле живота, придавленного ящиком с маслом.
— Не нравится вышесказанное? Еще и не такое услышите, — из глаз Морозихи щедро посыпались злые искры, и Поцилуйко невольно подумал: не они ли прожгли ее блузку. — Ящик с маслом здесь оставите или назад попрете?
— Чтобы и оно на ваш язык попало? Вот вернется хозяин, тогда с вас масло потечет.
Поцилуйко молча повернулся и начал спускаться вниз. Вечером он подъехал к темному директорскому кабинету. Открыл дверь, включил свет, и он обеспокоил одинокую муху-червивку…
— Куда масло занести? — спросил шофер.
— Куда? — незрячими глазами взглянул на него Поцилуйко. Предрассудок подсказал ему, что в такое время надо не поскупиться на хорошее дело, чтобы подмазать или усыпить беду. — Забери его, Сергей, себе. У тебя же дети…
— Нет, я такими делами пока что не занимался, хоть и имею выводок немалый, — покачал головой шофер.
«Что это — честность или туполобство?» — вспыхнул Поцилуйко и уже решил, что Сергей больше не будет шоферить у него. Но сразу и передумал: не надо с первого дня будить беду, и по возможности спокойнее сказал:
— Тогда завези мне на квартиру.
— Это другое дело.
Когда за окнами заурчала машина, Поцилуйко по диагонали начал мерить кабинет.
В двери кто-то постучал. И снова вздрогнул Поцилуйко. Чего ему так страшно, когда к нему стучат люди? Побеждая страх, он вымученно бодрым голосом говорит:
— Прошу, прошу!
В кабинет вошли лейтенант в форме артиллериста и невысокий блондин в плохоньком пиджачке. Две пары глаз остро скрестились на Поцилуйко, и в них он прочитал свой приговор.
— Кто вы?! Чего вы!? — подловатая душа труса затрясла его тело.
Лейтенант, как тень, в один миг оказался позади Поцилуйко, схвати его за руки и вежливо сказал:
— Спокойно, гражданин Поцилуйко! Вы арестованы…
А блондин обеими руками начал выворачивать карманы новоиспеченного директора. Вот он что-то вынул, и Поцилуйко, наклоняя голову, увидел, как на него ненавистным глазом посмотрела обычная печать…
На следствии Поцилуйко отрицал все обвинения. Почерневший и жалкий, он дрожал и плакал перед следственным Комитета государственной безопасности, снова паскудил доносами честных людей и убивался над судьбой Василины Вакуленко, к которой он имел, как к хрустально чистому человеку, большое уважение и даже любил ее. Кто только так тяжело мог обидеть его? Он просит очной ставки с оговорщиком…
И сегодня снова началось с того же.
— Значит, не вы выдали Василину Вакуленко полиции? — спокойно допытывался следователь, но даже Поцилуйко видел, что за этим спокойствием клекотало негодование.