— Чем не краля? Так и прет из нее голубая кровь. Окульбабила какая-то уличная аристократка или чертова поповна нашего Кульбабенко. Если продался только из-за нее, — у Григоренко была особая неприязнь к женщинам за собственные семейные неурядицы.
На всякий случай мы удвоили дозоры, перенесли в другие места огневые точки, а в село, где жил Кульбабенко, послали своего человека и узнали, что наш разведчик в самом деле имеет семью, четверо детей, а жена его с деда-прадеда крестьянка, до войны была звеньевой и награждена орденом «Знак почета». Отрывной Кульбабенко, оказалось, был образцовым семьянином и даже теперь, без разрешения иногда навещал свое немалое семейство. В этот же день вернулся и Кульбабенко, обвешанный бельгийскими вальтерами и ребристыми гранатами. Он молодцевато встал на пороге командирской землянки, встряхнул с себя звон чужого оружия и по-юношески ясно глянул мне в глаза. Этот взгляд подкупил меня и как-то сразу развеял мои сомнения.
— Задачу выполнил?
— Выполнил, товарищ командир! — скрывая улыбку подал мне похищенную карту города с обозначенными на ней военными объектами.
Я сразу же припал к карте, прикинул некоторые раньше добытые сведения. Нет, это была не фальшивка.
— И как ты ее достал? — допытываюсь у Кульбабенко, а сам знаю заведомо, что он непременно промолчит о себе, а вспомнит неизвестных друзей.
Так оно и вышло.
— Дружки помогли: они в гебитскомиссариате ездовыми служат, — отвечает разведчик.
— Не многовато ли у тебя разных дружков?
— Таки многовато, — снова улыбается Кульбабенко, — я парень компанейский.
И это тоже была правда: он как-то сразу умел сдружиться с людьми, сразу становился душой компании.
— Иван, а ты мастак врать? — неожиданно спросил я Кульбабенко.
— Умею, — смутился он, а потом, подумав, что в разведочных делах это необходимо, веселее ответил: — Врать — не цепом махать.
— А правду от вранья умеешь отсеять?
— Смотря у кого. Но постараюсь, отец, — с готовностью смотрит на меня. — Кого-то надо перехитрить?
— Постарайся себя перехитрить.
— Себя? Для чего бы оно? — удивился Кульбабенко.
— Не догадываешься? — нахмурился я. — Ну-ка, как на духу, расскажи всю правду о себе.
Кульбабенко заволновался. В больших глазах угас огонь, а губы налились жаром.
— Я всю правду, отец, когда-то сказал о себе. Утаил только о семье.
— Только и всего?
— Женой и детьми клянусь! — горько вырвалось у него.
— Для чего же это было делать?
— Побоялся, отец.
— Ты, и побоялся!? Чего!?
— Что пожалеете многосемейного и не пошлете в разведку. А у меня личные счеты с фашистами. Вот и весь мой грех перед вами и партизанами.
— А какие же у тебя счеты с врагами? Кого-то убили?
— Родного брата на Пиренеях, в Испании, значит…
Все сомнения развеялись, как дым. Хотелось подойти, обнять, поцеловать дорогого человека, но сдержал себя.
— Больше ничего не скрываешь?
— Нет, есть еще один грешок. Когда было с руки, я проведывал свою жену. Мы до сих пор очень любимся, — произнес как-то виновато, все его лицо и шея покраснели, и он провел рукой по румянцам.
— Дети знали об этом?
— Нет, не знали.
— Так втайне наведывался?
— Это уж дело партизанское. Да и жена у меня чуткая, как тихая вода. Только ударю пальцем в боковое окно, она уже на ногах. Давненько не был у нее… Простите меня, глупого.
Мы, конечно, простили ему, правда, выбатьковали[12] для порядка. И снова Кульбабенко исчезал ночами, как лесной царь, и выходил из ночей, как добрый рассвет. А позапрошлогодней весной, когда как раз начинали развиваться глухие дубы, Кульбабенко не вернулся с разведки: какая-то каинова душа выдала его. Он сам до последней пули и гранаты держал бой со всеми фашистами и полицаями, какие были в районном центре. К нему, уже убитому, некоторое время боялись подступить враги, а потом в бессильной злобе мертвого повесили на площади. Через два дня мы сняли его с виселицы и похоронили с самыми большими партизанскими почестями. После войне, есть надежда, и памятник поставим ему…
После похорон я сам партизанскими тропами пошел к него жене. Ночью подобрался к небольшой крестьянской хате. Между двумя высокими ясенями она казалась белой колыбелью. И это на самом деле было так: вырастила же она стольких кульбабенков. Долго я стоял перед боковым окном, перед чужим бывшим счастьем и настоящим горем. Надо мною печально шумели ясени, словно и в их зеленые души вошла человеческая печаль. Наконец тихонько постучал в оконное стекло. В доме послышалось шебаршение, отозвались чьи-то шаги, заскрипели двери, и на пороге появилась фигура полураздетой женщины, вокруг ее фигуры, как темный дождь, зашевелились косы. Она поправила их, застыла на пороге, и даже в темноте было видно, каким счастьем осветилось ее лицо.