Дмитрий Грунюшкин, Харитон Михайлов
Правда и Небыль
Описанные события не происходили в действительности.
Имена персонажей, названия коммерческих структур, почтовые адреса и т. п. являются вымышленными.
Совпадения случайны
Предыстория. 201Х год
Воскресенье, 13 июля
22:23. Мстиславский
Москва. Институтский бульвар, д. 7, кв. 11
Гриша Мстиславский был неизменно верен себе, китайскому чаю из провинции Фуцзянь и живописи. Платили, к сожалению, только за живопись.
Гриша с чувством расстройства посмотрел на чайную колбу. Редкий улун уже остыл, ожидая очередной заварки. Заваривать китайский чай нужно вовремя. Мстиславский об этом забыл, зачитавшись собственным текстом.
Он немного подумал, взял с крохотной плитки чайник с прогретой водой — никакого крутого кипятка, никаких пузырьков! — и всё же залил колбу. Выдержал двадцать секунд, поднял верхний цилиндр, перелил чай в пиалу. Выпил. Подождал послевкусия. Решил, что ещё две-три заварки чай выдержит.
На столе лежал макет буклета выставки. Дизайнеры на этот раз постарались: держать его в руках было приятно. Матово-белая обложка «в молоко». Чёрная надпись «Поставангард» на обложке. Ниже серебристо-серым — название: «Правда и Небыль».
Гриша улыбнулся. Аллюзия на мемуары Гёте достаточно прозрачная, но журналисты её, скорее всего, не заметят. Журналист сейчас пошёл малообразованный. Не то что раньше. На журфак в МГУ идут одни дети, которые, кроме постов в Фейсбуке, в молодости ничего не читали. Такое время. Но ничего. Чем глубже смысл буклета, тем выше оценят его люди понимающие.
Мстиславский обвёл взглядом кабинет. Маленькая комнатка, заваленная книгами. Шкаф слева, шкаф справа. Оба ломились от монографий, альбомов и старых пластинок. От них была свободна только одна полочка — на ней стояли маленькие чайники из исинской глины. Хозяин этого уютного помещения давно не пользовался ими: колба оказалась удобнее. Но смотреть на чайники было приятно. Как и на маленький набросок Расторгуева — человеку самовара. Эти карандашные почеркушки стоили недорого, но Грише рисунок нравился. Поэтому он держал его перед глазами, закрыв им пятитомник «История русской живописи».
Следующая заварка уже горчила. Мстиславский убрал колбу и вернулся к тексту. Своему тексту. Он не без удовольствия перечитывал его уже второй десяток раз, ища неточности и шероховатости.
«То были творцы, дышавшие общим воздухом» — эта фраза ему особенно нравилась. «Важно когда: в те годы, в которые нелепица жизни уже не умещалась в обыденную, внехудожественную реальность. В те странные годы, что, казалось, никогда не кончатся. Но они всё же оборвались на взлёте, наступили другие, уже не странные, а страшные. Экзистенциальная основа была выбита из-под ног. Но ценности, образ мышления, единая корневая система, растущая из общего прошлого, — всё это осталось и поддерживало возможность понимания. В монолите советской культуры всякое добровольное единение становилось чем-то большим, нежели общность одной лишь эстетики. Оно было фактом жизни, и не только жизни художников, но и частью биографии эпохи…»
Гриша подумал, что текст написан сильно, хотя он трезво оценивал свои таланты. По современным меркам его можно было считать неплохим, но не особо выдающимся и не самым известным арт-критиком. Всё необходимое для успеха вроде бы было. Птичьим языком художественной тусовки Мстиславский владел в совершенстве, положенный объём свежей литературы по вопросам искусства регулярно почитывал. Его эрудиции могли позавидовать крупнейшие знатоки живописи и фанатично преданные своему увлечению лучшие частные коллекционеры страны. Проблема была в том, что Гриша безмерно любил картины и художников, их написавших. Безмерно — мало сказано. Хороший арт-критик должен досконально знать свой предмет, разбираться в тонкостях, с удовольствием копаться в подробностях — но не любить, нет. В любви всегда есть что-то безоценочное и нетрезвое. Искусствовед в идеале должен быть похож на патологоанатома: он вскрывает труп, не испытывая никаких чувств к лежащему перед ним телу. И конечно, нисколько не сомневаясь, что на столе находится действительно покойник.
Мстиславский же воспринимал живопись именно как живопись: изображение, в котором есть жизнь и душа. За это он был готов простить художникам, о которых писал и говорил, всё, ну или почти всё.
Вкусы его сформировались в молодости — когда он, кучерявый и длинноносый, со свежим дипломом МГУ, без гроша в кармане, мотался по Москве, хватаясь за любую работу. Он писал статьи для Агентства печати «Новости», предисловия к каталогам выставок, аннотации к переводным книжкам и прочие тексты. Свободное время убивал в мастерских непризнанных художников, отвергнутых МОСХом. Знал их всех. Помнил, как пахло от похмельного Анатолия Зверева. Слышал, как орут павлины в мастерской Эдуарда Дробицкого — тот держал их для куража. На чердаке дома вдовы Фалька Гриша сломал лодыжку, доставая со стеллажа «Девушку с попугаем». Конечно, он занимался небольшой коммерцией: надо было как-то сводить концы с концами. Но Мстиславский благоразумно ограничивался малыми масштабами: покупал и перепродавал с божеской комиссией эскизы, наброски, небольшие работы. В девяностые он попытался было реализовать кое-какие серьёзные вещи, но тогдашний арт-рынок был забит поддельным Малевичем и фальшивым Шишкиным. Пришлось идти на небольшую должность в мелкий банк — тогда кредитные организации рождались как грибы после дождя. Грише повезло: он попал в живучую структуру. Через какое-то время его вынесло на позицию средней руки. Но это было всё-таки НЕ ТО.