— Не поэзией, — согласился он. — А вот искусством занимаемся… Предметами искусства…
Знаете, какая коллекция живописи собрана банками Группы?
— Знаю, — оживился начальник безопасности. — За пятьсот лет можно было такого насобирать… Рубенсов с Рафаэлями.
— У нас Рафаэля нет, — усмехнулся Юрьев, — но мы тоже стараемся. Смогли-таки составить достойное собрание картин русских художников первой половины прошлого века. Особенно поставангард — Фальк, Прокошев, Шульц, Чирков, много кто ещё. Очень сильные работы. Жаль, что их мало кто видел.
Ирина резко подалась вперёд, подобралась, напряглась, как кошка, услышавшая мышиный писк.
«Она поняла, — решил Юрьев. — Она уже поняла и теперь просчитывает варианты».
— Выставка, — сказала Дронова. — Большая, распиаренная выставка. Культурное событие.
— Культурное событие года в России, — уточнил Юрьев. — С хорошим международным резонансом.
— Вы меня, конечно, извините, — язвительно выдавил Гоманьков, — но если у вас там будут одни абстракцисты, народ этого не поймёт.
Дронова подняла выщипанную бровь, как бы удивляясь, что за неприличное слово здесь прозвучало.
Начальник службы безопасности ухмыльнулся.
— Народ, — сказал он наставительно, — категория эстетическая.
На этот раз удивился Алексей Михайлович. Чего-чего, а таких слов от Ивана Ивановича он никак не ждал.
Гоманьков встал, повёл плечами.
— Затекло, — объяснил он. — Так я о чём. Народ — его что объединяет? Народ объединяет то, что он любит и чего не любит. Вот что главное. А доходы и прочие дела — так, обстоятельства. Народ объединяют вкусы. Снизу доверху. От мужика из подъезда до министра. Потому что вышли мы из одной культуры, советской. И любой чиновник вплоть до министра любит что? Баньку любит. Селёдку под шубой. Картошечку с маслицем. Коньячок армянский. Фильмы рязановские…
— Что-то такое в девяностых было, — раздражённо перебила Ирина Васильевна. — Сейчас всё поменялось. Селёдка под шубой не в моде.
— Ну да, теперь не модно. — Начальник службы безопасности дёрнул щекой. — А я думаю, что те, кто устрицами давится, на самом деле о селёдке мечтают да о картошечке с маслицем. И будут до конца жизни по ним страдать. Потому что в молодости ничего вкуснее не ели, а старая любовь не ржавеет.
— Я сам из того времени, — возразил Юрьев, — но селёдку не люблю.
— Значит, и раньше не любили, — упёрся Гоманьков. — Но я же не про селёдку! Я хочу сказать, что народ наш абстракцию эту вашу не любит и не понимает. И себе на стенку не повесит. На стенке должно висеть что-то понятное, про жизнь. Так что придут на эту выставку серьёзные люди, а там мазня непонятная, как помёт куриный размазан. Они, конечно, ничего не скажут. Но то, что там на стенах нет ни одного лица нормального человеческого, запомнят. На подсознанке. А с ними нам ещё вопросы решать.
— Вообще не аргумент, — почти зашипела Дронова и осеклась. Вкусы и мнения тех, с кем банку приходилось общаться, она знала неплохо. Они были не столь примитивны, как думал Гоманьков, но всё-таки достаточно консервативны. Им нравилось или признанное, или привычное. Картины малоизвестных художников, ещё и в незнакомом стиле, — в этом было что-то неоднозначное. — Может, на патриотизм надавить? — неуверенно предложила она. — Всё-таки эти картины — наше национальное достояние…
— Наше национальное достояние, — менторским тоном произнёс Гоманьков, — Шишкин, Репин и Айвазовский. Вот если выставку Айвазовского устроить, вся Москва сбежится.
— Нет у нас Айвазовского, — пробормотал Юрьев. Рассуждения контрразведчика ему не нравились, но он уже и сам видел: идея недоработана, чего-то не хватает.
«Нормальное человеческое лицо… — думал он. — Что-то в этом есть».
На этот раз идея проявлялась в голове медленно, постепенно, будто грузовик выруливал из узкой улочки.
— Нормальное лицо, говорите, — наконец сказал он. — А что, справедливо. У нас в банке помимо живописи одна из лучших коллекций старой художественной фотографии. Там есть настоящие шедевры.
— Извините опять же, — снова встрял Гоманьков, — но несолидно. Фотография — не искусство. Картину рисовать надо, а тут нащёлкал, и всё. Реальные люди на картины придут, а на фотки — очень сомневаюсь. Лучше уж тогда абстракционисты, — махнул он рукой.
— Нет, не так. — Юрьева охватило вдохновение. — Выставка должна быть двойная. Картины и фотографии. И те, и другие — редкие и ценные. Несправедливо забытые. Понимаете? — На этот раз он обратился к Дроновой.