Он был уверен, что уже видел этого пса. Всегда почему-то краем глаза – хромающим по улице или просто сидящим на углу, глядя, как мир проходит мимо.
– И что ему нужно? – спросил Гунилла. – Может, он хочет, чтобы мы что-нибудь напечатали?
– Сомневаюсь, – ответил Уильям. – Он что-то вроде попрошайки. Только из Гильдии Попрошаек его выгнали.
– Он ничего не говорит.
– Ну, обычно он просто стоит на месте и ждет, пока ему что-нибудь дадут, чтобы он ушел. Э… вы слышали о таких приветственных визитах, когда всякие соседи и торговцы навещают тех, кто только что переехал?
– Да.
– Так вот, это их темный вариант.
Старикашка Рон кивнул и протянул руку.
– Так-то, господин Угорь. Ты мне тут не ля-ля, остолопыш, говорил я им, я при лордах молчок, разрази их гром. Десница тысячелетия и моллюск. Чтоб его.
– Гав.
Уильям снова уставился на пса.
– Тяв, – добавил тот.
Гунилла почесал что-то в глубине своей бороды.
– Насколько я успел заметить, – сказал он, – в этом городе люди готовы купить на улице что угодно.
Он взял пачку новостных листков, все еще влажных после станка.
– Ты меня понимаешь, господин? – спросил он.
– Разрази меня гром.
Гунилла пихнул Уильяма локтем под ребро.
– Как думаешь, это значит «да» или «нет»?
– Наверное, «да».
– Отлично. Значит, слушай, что я скажу: если будешь продавать вот эти штуки по, скажем, двадцать пенсов – сможешь оставить себе…
– Эй, нельзя же продавать их настолько дешево, – сказал Уильям.
– Почему это?
– Почему? Потому что… потому что… потому что тогда кто угодно сможет их прочитать, вот почему?
– Ну и хорошо – это значит, что кто угодно сможет заплатить за них двадцать пенсов, – спокойно ответил Гунилла. – Бедняков больше, чем богачей, а деньги они отдают охотнее.
Он скорчил гримасу, разглядывая Старикашку Рона.
– Может, это и странный вопрос, – начал он, – но у тебя друзей, случайно, нет?
– Говорил я им! Говорил! Разрази их гром!
– Кажется, есть, – сообщил Уильям. – Он часто ходит с компанией… э… бедолаг, которые живут под мостом. Ну, не совсем ходит. Скорее ковыляет.
– Так вот, – продолжил Гунилла, размахивая перед Роном экземпляром «Правды», – можешь передать им, что, если они будут продавать эти листки по двадцать пенсов за штуку, я разрешу вам оставить себе с каждого листка по блестящему звонкому пенни.
– Да ладно? А ты можешь засунуть свой блестящий звонкий пенни туда, где солнце не светит, – сказал Рон.
– Ах вот как, значит… – начал Гунилла.
Уильям положил ладонь ему на плечо.
– Подожди-ка минутку… Что ты сказал, Рон? – спросил он.
– Разрази меня гром, – ответил Старикашка Рон.
Фраза была сказана голосом, похожим на голос Рона, и, казалось, произошла примерно из того места, где находилось его лицо, вот только подобной связности от него обычно было не добиться.
– Ты хочешь больше, чем пенни? – осторожно спросил Уильям.
– Не меньше пяти пенсов за штуку, – ответил Рон. Вроде как.
Что-то привлекло внимание Уильяма к серой дворняге. Та дружелюбно посмотрела на него и сказала:
– Гав?
Уильям снова поднял глаза.
– Ты в порядке, Старикашка Рон? – спросил он.
– Гутылка фива, гутылка фива, – загадочно произнес Рон.
– Ладно… два пенса, – уступил Гунилла.
– Четыре, – словно бы ответил Рон. – Но давай-ка не будем зацикливаться на мелочах. По доллару за тридцать штук?
– Заметано, – сказал Доброгор, плюнул на ладонь и протянул бы ее, чтобы закрепить договор, если бы Уильям не успел в нее вцепиться.
– Не надо.
– Почему это?
Уильям вздохнул.
– Вы какими-нибудь жуткими обезображивающими болезнями страдаете?
– Нет!
– А хотите парочку?
– О.
Гунилла опустил руку.
– Передай своим приятелям, чтобы скорее шли сюда, ладно? – сказал он. Потом повернулся к Уильяму: – Им ведь можно доверять?
– Ну… по большей части, – сказал Уильям. – Но растворители для краски без присмотра лучше не оставляйте.
Старикашка Рон и его пес брели по улице. И, как ни странно, беседовали, хотя формально разумен из них был только один.
– Видишь? А я тебе говорил. Оставь разговоры мне, хорошо?
– Разрази меня гром.
– Вот именно. Держись меня, и все будет как надо.
– Разрази меня гром.
– Правда? Ну, это лучше, чем ничего. Гав, гав.
Под мостом Призрения жили двенадцать человек, и жили роскошно, чего нетрудно достичь, когда «роскошью» ты считаешь возможность раз в сутки что-нибудь пожевать, а особенно когда определение понятия «что-нибудь пожевать» у тебя очень широкое. Формально они были попрошайками, но попрошайничать им приходилось редко. Наверное, их можно было назвать ворами, хотя без спроса они брали только то, что уже было выброшено – обычно людьми, спешившими оказаться подальше от их компании.