Нет, нельзя потакать такому ребячеству, иначе совместная жизнь станет невыносимой.
Четверть часа спустя он услышал, как она расхаживает по спальне. Чем она там занимается? Наверное, делает замеры, подбирает обивку. Это было как раз в то время, когда она задумала обновить дом. Уже были перенесены портреты отца и матери. По вечерам Беби листала каталоги, отбирала образцы.
— Что ты скажешь об этом шелке, Франсуа? Он очень дорогой, но это единственный оттенок зеленого…
Зеленый цвет сладкого миндаля — ее любимый.
— Решай сама. Ты же знаешь, мне все равно.
— Мне хотелось бы знать твое мнение.
Его мнение! Вот оно: дом лучше оставить таким, как он есть. Был ли он не прав, что откровенно не выложил ей это? Пожалуй, да. Но предоставляя ей возможность тешиться, как ребенку, он охранял свой покой.
Франсуа не любил, когда она задумывалась: ему подчас было трудно следить за ходом ее мысли. Вдобавок он терпеть не мог сложностей, а она, как нарочно, все усложняла.
Взять, к примеру, не то вторую, не то третью неделю по их возвращении из Канна. Из старой мебели они еще ничего не заменили. Супруги спали в большой родительской кровати орехового дерева в комнате, оклеенной обоями в цветочек. Однажды рано утром, когда в соседнем дворе запел петух, Франсуа проснулся, почувствовав что-то непривычное. Встревоженный, он несколько минут лежал неподвижно, затем открыл глаза и увидел, что Беби сидит рядом на постели и смотрит на него.
— Что ты делаешь?
— Ничего. Слушаю, как ты дышишь. Дыхание у тебя тяжелее, когда ты лежишь на левом боку.
Это не привело его в хорошее настроение.
— На левом я всегда плохо сплю.
— Знаешь, о чем я думала, Франсуа? О том, что отныне мы всегда будем жить вместе, вместе состаримся, вместе умрем.
Хрупкая и тоненькая в ночной рубашке, она рассуждала с серьезным видом, а ему хотелось спать — было только пять утра.
— Я думала: как жаль, что я не знала твоего отца.
Нисколько не жаль — напротив, к счастью: суровый папаша Донж плохо принял бы такую сноху. Неужели она этого не понимает? Разве она не видела фотографий длинноусого кожевника с сурово скрещенными на груди руками?
— Ты спишь?
— Нет.
— Я тебе надоедаю?
— Нет.
— Я хочу попросить тебя об одной вещи. Дай слово, но только если решишь его сдержать. Обещай, что бы ни случилось, всегда быть со мной искренним. Обещай всегда говорить мне правду, даже если она огорчит меня. Понимаешь, Франсуа, слишком гадко прожить во лжи бок о бок всю жизнь. Если разочаруешься во мне, ты должен сказать. Если разлюбишь — тоже, и каждый из нас пойдет своим путем. Если изменишь мне, я не рассержусь, но хочу знать об этом. Обещаешь?
— Странные у тебя мысли в такую рань!
— Я давно об этом думаю. С тех пор, как мы поженились. Ты не хочешь дать слово?
— Нет, почему же.
— Посмотри мне в глаза. Я должна видеть, что это всерьез и я могу на тебя положиться.
— Обещаю. А теперь спи.
Вероятно, она уснула не сразу, но в десять утра еще спала — безмятежнее, чем обычно.
— Мадам Фламан…
— Да, месье.
— Вызовите кладовщика. Велите ему поставить ваш стол рядом.
— В чулане?
— Да. Пусть уберет оттуда свои метлы и ведра. Для них найдется место в сарае, во дворе.
Франсуа увидел, как дрогнула и выпятилась нижняя губа секретарши. Он посмотрел на цветы на своем столе, а когда поднял глаза, взгляд их стал еще холоднее.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Я что-нибудь сделала не так?
Именно в такие минуты — ровный голос, бесстрастное лицо, стеклянные глаза — он был особенно страшен.
— Я этого не говорил. Позовите кладовщика, и пусть поторопится.
Франсуа встал, подошел к окну, прижался к стеклу лбом. Отсюда он видел набережную, по которой ходил еще ребенком.
Прошло так много времени, что уже невозможно точно установить, в каком порядке все происходило. Сперва утренний разговор и пресловутое обещание, затем мадам Фламан с ее запахом, потом странная мысль — работать секретаршей в кабинете мужа. Она ревновала его не только к женщинам, но и к работе, ко всему, что было в нем и не связывало с ней. Вот как он тогда судил о Беби.
И она еще сожалеет, что не знала старого Донжа! О господи, это-то еще для чего? Чтобы лучше изучить родословную семьи?
Что еще она сказала ему несколько недель спустя? Нет, самое меньшее, через два, даже через три месяца, когда Жанна с шумной непринужденностью объявила, что ждет прибавления семейства.