— Что ты делала?
— Ничего.
— Скучаешь?
— Нет. А у тебя что? Много работал?
— Много.
— Со многими встречался?
— Со всеми, с кем должен был видеться по делу.
Долгая тонкая усмешка. В такие минуты ему хотелось залепить ей пощечину или уйти, предупредив: «Вернусь, когда будешь относиться ко мне по-другому».
Бывало и почище. Франсуа покраснел, вспомнив об этом. Взять, к примеру, тот день, когда она потребовала ребенка. Он нашел ее манеру выражать свою волю настолько возмутительной, что решил немедленно приступить к осуществлению ее желаний. Она не протестовала. Только спросила самым естественным тоном.
— Ты уверен, что здоров?
Это потому, что у него есть любовницы! Потому, что время от времени он спит с мадам Фламан! Потому, что в поездках он при случае не отказывает себе в удовольствиях!
— Не бойся, я совершенно здоров.
Что же она ответила своим неизменно монотонным, равнодушным голосом, который так раздражал Франсуа?
— Тогда все в порядке.
Вот как был зачат их сын!
В тот день Франсуа хотелось крикнуть: «Получай своего ребенка! Может быть, хоть после него станешь нормальной женщиной. Ты же хотела быть госпожой Донж».
Он внезапно грохнул кулаком о стену ее спальни в светло-зеленых тонах, словно для того, чтобы проломить эту стену, и в гневе, граничащем с исступлением, прорычал:
— Идиот! Идиоты! Идиотство!
Он! Они! Вся их жизнь!
Идиотство изводить друг друга в течение… В течение десяти лет! Десять лучших лет жизни! Идиотство с утра до вечера причинять боль друг другу. Идиотство жить бок о бок, спать в одной комнате, иметь ребенка, плоть от их плоти, и оказаться не способными понять друг друга.
Он приехал в Каштановую рощу успокоиться, восстановить в памяти образ Беби. И повсюду видя этот образ, чувствовал, как его охватывает безмерное негодование на самого себя.
Почему? Ну, почему? Какое ослепление помешало ему понять? Как он не понял? Неужели он — чудовище, каким его наверняка считала жена? Самый слепой, самый эгоистичный из людей?
Нет, обычный мужчина.
Бывали дни, когда Франсуа в полном смысле слова ненавидел Беби — теперь он это уразумел. Было много вечеров, которые он мог провести в Каштановой роще, но в последнюю минуту оставался в городе, не ради свидания с любовницей, а чтобы не встречаться с женой, с ее холодным осуждающим взглядом. В такие вечера он ложился спать один на набережной Кожевников и читал в постели, пока не засыпал.
— Долго работал вчера?
— Долго.
Она не верила ему, была убеждена, что у него новое увлечение. Он и сейчас уверен, что она к нему принюхивалась, принюхивалась к одежде, дыханию, стремясь обнаружить чужой запах.
Он приезжал из города, и вместе с ним в спокойный и тихий, как монастырь, дом, где Беби жила в заботах о хилом ребенке, врывалось дыхание ветра, кипение жизни.
«Ее злит мое жизнелюбие, — неоднократно думал он. — Она сердится, что прикована к деревне из-за здоровья малыша. Но не таков ли удел многих женщин? Чем она лучше моей матери? Неужели тем, что она — урожденная д'Онневиль?…»
Ни одного упрека. Она слишком горда, чтобы упрекать. Напротив, чем больше она его ненавидела, чем больше накапливала подозрений и обид, тем внимательнее была к его мельчайшим потребностям. Без сомнения, хотела, чтобы в городе говорили: «Беби Донж поистине идеальная жена и мать».
Если он приезжал на машине — она всегда выходила ему навстречу в гараж, ведя Жака за руку.
— Поздоровайся с отцом.
— Здравствуй, папа.
Она улыбалась безрадостной улыбкой.
— Много работал?
— Много.
Он доходил до того, что отыскивал двойной смысл в каждом ее слове. «Много работал?» Не означала ли эта фраза: «Ты недурно развлекался, не правда ли, в то время как я…»
Его ли вина, если у нее от природы слабое здоровье, а их ребенок рос худым и бледным, как спаржа? Должен ли он был отказаться от жизни, от предпринимательства, которое он любил, стройки, от того существования, для которого чувствовал себя созданным?
Он отличался проницательностью. Уже в детстве про него говорили:
— У него ужасные глазенки: все насквозь видят.
Так вот, она ревновала, ревновала ко всему: к женщинам, к кабинету, к делам, к кафе, которые он посещал, к машинам, которые водил, к свободе, позволявшей ему уезжать и приезжать по своему желанию, к воздуху, наполнявшему его легкие, к здоровью…