Однако было не до воспоминаний. Я завернул Марию Кораль в простынь, схватил на руки, ослабевшие после попойки, с трудом слез вниз по лестнице и вышел на улицу. Свежий утренний ветерок немного взбодрил меня. Я метался по пустынным улицам в поисках извозчика. На перекрестке тлели догорающие угли костра. И вдруг из-за поворота, разрывая густой утренний туман, поднимавшийся от порта к горам, появилось ландо, запряженное двумя белыми лошадьми. Я окликнул кучера, и коляска остановилась. В ответ на мое сбивчивое объяснение, что мне нужно срочно попасть в больницу, что речь идет о жизни и смерти человека (тут я показал на Марию Кораль, все еще надеясь, что она жива), кучер согласился подвезти нас. В карете сидел вразвалку мужчина в плаще и цилиндре.
— Садитесь спокойно, он спит как убитый, — сказал кучер, кнутом указывая на своего хозяина.
Я забрался в коляску, положил Марию Кораль на переднее сиденье, а сам пристроился рядом со спящим сеньором, бесцеремонно потеснив его: случай требовал от меня решительности. Кучер ударил хлыстом лошадей, и ландо рванулось с места. Сеньор открыл глаза и уставился на мой картонный нос.
— С попойки?
Я показал на Марию Кораль, завернутую в простыню. Сеньор в плаще и цилиндре задержал на ней свой взгляд, и его одутловатое лицо скривилось в понимающей усмешке. Он подтолкнул меня локтем и сказал:
— Неплохой тючок, старик, — и снова погрузился в сон.
VII
Прошло только два часа с тех пор, как я расстался с Перико Серрамадрилесом, но нам суждено было снова встретиться при еще более странных обстоятельствах. Я дожидался в коридоре больницы врача, а Перико попал туда, разбив голову при падении с лестницы в пьяном виде. Голова его была забинтована, лицо опухло от ушибов, изменившись до неузнаваемости. Мы сидели на скамейке, курили оставшиеся у него сигареты, смотрели в окно на восход солнца, слонялись по коридору, коротая часы, исполненные физических и душевных страданий.
— Я даже завидую тебе в чем-то, Хавиер. Твой эмоциональный накал делает жизнь не такой однообразной и противной.
— Пока этот эмоциональный накал, как ты изволил выразиться, доставляет мне только одни страдания. Я искренне убежден, что мое положение не из завидных.
— Но даже зная то, что с тобой произошло, я охотно поменялся бы с тобой местами. Конечно, все это пустая болтовня. Что тебе на роду написано, того не изменишь, даже если это нам не по душе…
— Ничего не поделаешь, приходится с этим мириться…
Молодой врач в белом халате, забрызганном кровью, проходивший мимо нас, спросил:
— А вы что здесь делаете?
— Я разбил голову, — объяснил Перико Серрамадрилес.
— Но, по-моему, вам уже оказали помощь, не так ли?
— Как видите.
— Тогда идите домой. Здесь вам не казино.
— Сейчас, доктор.
— А вы что разбили? — обратился он ко мне.
— Ничего. Моя жена пострадала от несчастного случая, и я жду результатов осмотра.
— Хорошо, можете остаться, но не путайтесь под ногами у санитаров с носилками. Ну и ночка! И это называется праздником Иоанна Крестителя.
Он удалился, бранясь и строя недовольные гримасы.
— Придется идти, — сказал Перико. — Я позвоню тебе потом, узнаю, как дела. Держись!
— Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за все.
— Оставь, дружище, и заходи к нам в контору.
— Обязательно. Как там Кортабаньес?
— Ничего.
— А Долоретас?
— Ты ничего не знаешь? Она серьезно больна.
— Что с ней?
— Не знаю. Ее лечит какой-то столетний эскулап. Если он ее не доконает, будет просто чудо.
— На какие же средства она живет, если не работает?
— Кортабаньес время от времени посылает ей немного сентимов. Ты бы навестил ее. Она будет очень рада. Ведь она относилась к тебе как к сыну.