Зато все газеты единодушно отмечали «заслуги великого финансиста» и, превознося в элегических выражениях покойного, умалчивали о том, что предприятие обанкротилось. «Города создают их жители, а возвеличивают иностранцы» («Ла Вангуардия»). «Он был французом, но жил и умер как настоящий каталонец» («Эль Бруси»). «Он был одним из создателей великой каталонской промышленности, символом эпохи, маяком и компасом современности» («Эль Мундо Графико»). И прочие шаблонные штампы. Только газета «Ла Вос де ла Хустисиа» осмелилась выразить свою былую неприязнь к нему, напечатав яростную статью под заголовком: «Собака сдохла, а бешенство продолжается».
В тот же день я отправился в дом супругов Леппринсе. Был хмурый, холодный, дождливый осенний день. Дом стоял, словно погруженный в летаргию, окна наглухо закрывали ставни, сад утопал в лужах, деревца низко сгибались под напором ветра. Я постучал. Дверь слегка приоткрылась, и в щелке показалось худощавое лицо старой служанки.
— Что вам угодно?
— Добрый день. Я — Хавиер Миранда, мне хотелось бы повидать сеньору, если она дома.
— Она дома, но никого не принимает.
— Я давнишний друг семьи. Странно, что прежде вы никогда не видели меня здесь. Вы, наверное, недавно у них служите?
— Нет, сеньор. Я служу сеньорите Марии Росе больше тридцати лет и была еще ее няней.
— А, понятно, — сказал я, желая завоевать ее благосклонность, — вы служили в доме родителей сеньориты, в Саррии, не так ли?
Старушка недоверчиво посмотрела на меня.
— Вы журналист?
— Да нет, я давнишний друг семьи, — повторил я. — Может, вы позовете управляющего? Он меня знает.
— Управляющего нет. Все покинули этот дом, когда умер сеньорито Пауль-Андре.
Порыв ветра обдал наши лица дождем. Ноги мои насквозь промокли, и, чтобы положить конец бесплодному разговору, я сказал:
— Передайте, пожалуйста, сеньорите, что пришел Хавиер Миранда.
Она секунду колебалась. Затем заперла дверь, и я услышал удалявшиеся шаги, пока они не затерялись совсем в глубине помещения. Я ждал под дождем. Время тянулось бесконечно долго. Затем снова послышались мягкие шаги и дверь отворилась.
— Сеньорита Мария Роса сказала, что вы можете к ней пройти.
Хотя вестибюль был погружен в полумрак, я без труда заметил, что тут повсюду господствовали пыль и беспорядок. Почти на ощупь я добрался до маленького кабинета Леппринсе. Книжные полки зияли пустотой, единственный в комнате стул валялся, а на стене вырисовывался беловатый прямоугольник в том месте, где в прошлом году висела картина Мане, которая так нравилась Леппринсе. Когда я закурил сигарету, то обнаружил, что пепельниц здесь тоже нет. Дверь из кабинета в гостиную открылась, и опять появилась старая служанка.
— Проходите, сеньорито, — произнесла она едва слышным шепотом.
Я вошел в гостиную, где столько вечеров Мария Кораль, Мария Роса, Леппринсе и я проводили за чашкой кофе. Здесь беспорядок был еще больше и производил удручающее впечатление. На столах громоздились кофейные чашки, часть из которых все еще хранила в себе студенистую массу. На полу валялись окурки, спички, пепел. Воздух был спертым. Окна, как я заметил еще снаружи, наглухо закрывали ставни, и только слабая электрическая лампочка едва освещала помещение. На софе лежала Мария Роса, укрытая одеялом, а рядом с ней покачивалась колыбелька, в которой спал родившийся несколько дней назад грудной младенец. Поскольку фигура Марии Росы обрела свои былые девичьи очертания, я сразу догадался, что это ребенок Леппринсе.
— Очень сожалею, что побеспокоил вас, сеньора, — проговорил я, подходя к софе.
— Не извиняйся, Хавиер, — ответила Мария Роса, не глядя на меня. — Садись и прости за беспорядок. На похоронах было много народа, понимаешь?
Из газет я знал, что похороны состоялись еще неделю назад.
— Мне рассказали, что на похороны пришло много народа, — продолжала вдова Леппринсе. — Сама я не присутствовала на них. Я в это время рожала в доме у матери, и мне ничего не сказали, опасаясь, как бы от потрясения я не лишилась ребенка. Я узнала об этом только два дня назад и очень горевала, что не могла быть на похоронах. Говорят, людей было больше, чем на похоронах моего отца. Ты там был, Хавиер?
Она говорила безучастно, словно загипнотизированная.