Ремедиос уселась ко мне на стул, и я чуть было не свалился на пол ничком, но она обхватила меня своими могучими руками.
— Теперь это не кабаре, а настоящая клоака.
Я задыхался в ее объятиях, как в тисках, и молил взглядом Леппринсе о помощи, но он невозмутимо пил можжевеловую водку из полного кувшина, устремив на меня непроницаемый взгляд, и молчал, как рыба.
— Раньше здесь собиралась избранная публика, — продолжала Ремедиос, — а теперь приходит одна мразь. Ты даже не поверишь, всего каких-нибудь три-четыре года назад, когда война еще не была таким надувательством, как теперь, все было иначе.
Пианистка — та самая, на которой было узкое платье с разрезами, — взывала к совести посетителей, умоляя их относиться с должным уважением к артистам, которые честным трудом зарабатывали себе на хлеб. Заплаканный клерк вышел на середину зала.
— Простите меня, сеньора, я один во всем виноват и заслуживаю самого сурового наказания.
— Не принимайте все так близко к сердцу, молодой человек, — ответила ему пианистка, — садитесь за свой столик и развлекайтесь, как все остальные.
— Сюда приходили шпионы и торгаши со всего света, — говорила Ремедиос, — они приходили, чтобы развлечься и позабыть обо всем. Их присылали в Испанию правительства разных стран выполнять бог знает какие задания. И они хотели развеяться.
Клерк встал на колени и скрестил руки на груди.
— Я не уйду, пока публично не покаюсь в своих грехах, — сказал он.
Пианистка забеспокоилась, опасаясь, как бы не разыгралась новая драма, окончательно загубив ее коммерческое предприятие.
— Они приходили сюда целыми компаниями и потешались над войной, над своими странами и даже над матерями, которые их породили. Хозяйка чуяла их за версту и всегда предупреждала нас: «Девочки, будьте начеку, это шпионы». Мы уже знали их повадки. Они были разной национальности, даже враждебно относились друг к другу, но вполне ладили. Думаю, что ладили. И очень уж своенравны!
— Нет ничего плохого в том, что вы немного развлекаетесь, — увещевала пианистка клерка. — Все мы — добрые люди, разве не так? Позволить себе развлечение время от времени, разве это плохо?
— Ничего себе время от времени, — сказал клерк, — почти раз в педелю.
— Многие распутничали за этими занавесями, — сказала мне Ремедиос. — Я имею в виду шпионов.
И вдруг раздался властный голос Леппринсе:
— Хватит паясничать. Продолжайте представление!
Я вздрогнул от неожиданности и чуть было снова не свалился со стула, но меня опять удержали могучие руки Ремедиос. Француз встал, лицо его горело гневом, волосы растрепались, рубашка расстегнулась, глаза метали молнии.
— Вы что, оглохли? Продолжайте представление! Эй, вы, — крикнул он клерку, — не докучайте нам своими жалобами! А ты, — приказал он пианистке, — играй, раз тебе платят деньги!
Он схватил клерка за лацканы пиджака и поволок через проход к столу, а затем, не останавливаясь, пнул ногой стул, на котором сидел моряк.
— Какого черта! — прорычал тот в бешенстве, просыпаясь.
— Мне надоело слушать ваш храп, ясно?
— А мне ясно, что ты сейчас получишь в морду, — остервенился моряк, окончательно пробуждаясь от сна и выхватывая из кармана кастет. Но рука его повисла в воздухе: он увидел направленное на себя дуло револьвера.
— Хочешь получить пулю в лоб?
Моряк злобно ухмыльнулся.
— Это мне напоминает то, что произошло со мной в Гонконге, — проговорил он и, задрав штанину, показал свою деревянную ногу. — Вот чем все кончилось.
Пианистка заиграла, а музыкант, равнодушно наблюдавший за происходящим, взял со стула саксофон и извлек из него легкую мелодию. Занавеси распахнулись, и на сцене появились два силача и цыганочка в черном плаще, украшенном фальшивыми драгоценными камнями.
…Несчастные труженики, собравшись с духом, приняли решение; их сердца бились в унисон, мозгом владела одна мысль: начать забастовку. Через несколько дней, возможно, даже несколько часов, — ликовали они, — их невзгодам придет конец, горести развеются, словно кошмарный сон, и наступит счастливое пробуждение. Эти суровые, привычные ко всему люди покрывались потом не от физической усталости и страданий — они не испытывали их в те жестокие летние дни, — а от нервного напряжения. Но увы! Они недооценили беспощадной жестокости вездесущего «Человека железной руки» и хладнокровной расчетливости Леппринсе…
— Я — Леппринсе. Меня прислал к вам «Человек железной руки».
Лицо Пахарито де Сото покрылось смертельной бледностью, и он посмотрел на меня так, словно над ним навис дамоклов меч. Я подбадривающе улыбнулся ему.