Уже через несколько месяцев в училище было уничтожено всякое дыхание левой мысли. Тем, кто занимался охотой на ведьм, некого стало преследовать, и они обратили свою нерастраченную энергию на то, что в Америке называют «хэйзингом» (hazing), а в России прежде называли «цук».
Мне представляется чрезвычайно интересным, что демократическая Америка терпимо относится к традициям хэйзинга, принятым во многих американских школах и университетах, тогда как подавляющее большинство интеллектуалов императорской России протестовало против них и считало их унижающими человеческое достоинство.
«Цук» достиг своего максимума лет через шесть после начала – то есть примерно в то время, когда я и мои одноклассники учились в младшем (седьмом) классе, так что мы испытали на себе всю его тяжесть. После этого наступила реакция и явление пошло на спад.
В нем не было ничего особенно ужасного, но надоедало здорово. Приходилось, например, стоять навытяжку, пока тебе задавали глупые вопросы, и произносить в ответ не менее глупые предписанные фразы. Так, на вопрос «Когда погибает душа рябчика!» правильный ответ был: «Когда оказывается в желудке директора училища генерал-майора Мицкевича». Одного из моих одноклассников заставили сидеть на шкафу в корзинке для бумаг и будто бы изображать Будду – держать сложенные ладонями руки перед собой по-индийски на уровне подбородка и одновременно ритмично, как метроном, качать головой из стороны в сторону, от одного плеча к другому. И так несколько минут.
Во время вечерних самостоятельных занятий старшие мальчики развлекались тем, что приказывали жертве из младших написать за определенное время сочинение определенной длины. В нем не обязательно должен был быть какой-то смысл, да и темы обычно давали совершенно бессмысленные. Например, мне однажды велели за двадцать минут написать сочинение на шесть страниц о «Влиянии детей из негритянского племени ням-ням на движение трамваев по Невскому».
Спальни всех четырех классов младшего курса располагались в одной чрезвычайно длинной комнате над главным входом в здание училища на Фонтанке в Санкт-Петербурге, напротив Летнего сада. Когда мы учились в седьмом классе, нам, чтобы добраться до своих вещей в маленьких шкафчиках рядом с кроватями, нужно было пройти мимо кроватей учеников шестого класса. Мы должны были торжественно маршировать, вытянув руки по швам ладонями внутрь, и повторять перед каждой кроватью, не важно, был там кто-нибудь или нет: «Позвольте пройти!» И нередко какой-нибудь бездельник, дождавшись, пока мальчик пройдет до конца ряда, лениво протягивал: «Обр-ра-атно!» и гонял его таким образом туда и обратно по проходу, пока ему не надоедало.
По большей части «цукание» происходило после занятий, когда разъезжались мальчики, жившие дома. Эти мальчики вообще сильно отличались от тех, кто жил в училище, – пансионеров. Численно классы делились примерно поровну. Родители большинства пансионеров жили в отдаленных частях империи и мало могли влиять на воспитание своих детей. Насколько я мог судить, тон среди них, к несчастью, задавали несколько не слишком привлекательных личностей. Дневные мальчики сильно от них отличались и были гораздо интеллигентнее. Я подружился с некоторыми из них и решил тоже уйти из пансиона, жить дома и ездить каждый день в училище из Царского Села. Три с половиной года, вплоть до окончания в 1916 г. младшего курса, я так и делал.
Поначалу мама была против. Она боялась, что мне будет слишком тяжело. Конечно, мне приходилось нелегко, ведь в один конец надо было добираться больше часа. Однако, довольно неожиданно, отец сразу же поддержал меня.
Оказалось, что сам он в свое время отказался мириться с «цуком» в том единственном, насколько я слышал, месте в России, где была тогда распространена эта практика, – в Николаевском кавалерийском училище в Санкт-Петербурге. Именно в этом училище отец собирался учиться по окончании Донского кадетского корпуса в Новочеркасске. Новичков в училище называли «зверями» – аналогично тому, как в американской академии Вест-Пойнт их называют «плебеями».
В первый же день в училище отца остановил какой-то старшеклассник и задал вопрос: «Зверь, какой горизонт у мусорной кучи?» – на что отец ответил: «Да уж пошире твоего». Последовал скандал, в результате которого отец подал заявление о переводе в Михайловское артиллерийское училище, о котором тоже подумывал. Там никогда не было никакого «цука», и администрация была рада принять отца, поскольку он был лучшим в своем классе. Администрация же кавалерийского училища тоже рада была от него избавиться – там его сочли опасным бунтовщиком против освященных временем традиций.