Генеральское звание в армии, соответствующий ранг на гражданской службе или звание полковника в гвардии давали право на наследственное дворянство.
Казаки в императорской России занимали совершенно особое место как свободные люди, никогда не знавшие крепостного права. Так, мой отец начал службу в казачьей гвардейской части, хотя и не принадлежал к российской знати. Однако возможность отправить меня учиться в Императорское училище правоведения он получил только в конце 1911 г., когда были закончены все формальности и он стал потомственным дворянином, – а началось оформление вскоре после того, как отец был произведен в полковники и принял в 1906 г. командование Казачьей гвардейской батареей.
Большинство казаков были зажиточными и потому консервативными фермерами, революционная пропаганда почти не оказывала на них влияния. Правительство империи злоупотребляло этим и предпочитало использовать для усмирения беспорядков казачьи части, а не обычные части, менее благонадежные политически. Казаков это возмущало; они, как я слышал, даже направляли через своих командиров петиции с просьбой не использовать их против демонстрантов чаще, чем части регулярной кавалерии. Действия эти петиции, правда, почти не возымели, – только в гвардии.
В отношении петербургского общества к казакам всегда переплетались уважение к боевым качествам казачьих войск и покровительственная снисходительность к казачкам, которым всегда можно поручить грязную работу. Казаки в ответ смотрели на светских кавалеров сверху вниз и считали их неженками и пижонами. Любопытна в этом отношении история генерала Бакланова. В середине XIX в. этот казачий командир принимал участие в покорении кавказских горцев-мусульман, тяготевших к единоверческой Турции. Бесстрашие и подвиги Бакланова стали легендой, и царь Александр II выразил желание увидеть славного героя в Санкт-Петербурге. На первом же приеме царь увидел высокого казака позади толпы придворных и спросил, почему тот не встал впереди. Утверждается, что Бакланов ответил: «Ваше величество, мы, казаки, привыкли быть в первых рядах только в бою!»
Отношения с иностранцами
Нередко можно прочитать о том, что русские вроде бы по природе своей испытывают беспричинное недоверие к любым иностранцам. Это неправда. В дни моей юности русские действительно не доверяли некоторым иностранцам, но только представителям враждебных стран – и не зря. Уроженцев же дружественных стран встречали с распростертыми объятиями. Мальчиком я имел возможность наблюдать то и другое отношение, особенно летом 1912 г., часть которого я провел с отцом в лагере Офицерского артиллерийского училища под Лугой, в 85 милях к югу от Санкт-Петербурга.
Отец, как старший инструктор, был очень занят организацией офицерских курсов, так что мы с одним кадетом, тоже сыном инструктора, много времени проводили с нашим соседом капитаном Новогребельским. Он отвечал за большое стрельбище лагеря и часто брал нас с собой на инспекционный объезд стрельбища на небольшой открытой дрезине с бензиновым двигателем. Дрезина двигалась по узкоколейным железнодорожным веткам, пересекавшим стрельбище во всех направлениях. Помню, как-то Новогребельский – поляк-католик, – буквально кипя от возмущения, рассказывал нам о приезде норвежского военного атташе. Он был в ярости оттого, что ему пришлось показывать «этому родичу немцев», как он выражался, движущиеся мишени и другие нововведения своего полигона. На следующий день настроение его немного поднялось – он объяснил, что первыми угощать гостя обедом будут в отряде конной артиллерии, знаменитом своими выпивохами. Мы с приятелем-кадетом решили посмотреть на это представление и спрятались в кустах возле офицерской столовой. Норвежский офицер в форме прибыл вовремя, осмотрел лошадей, которых ординарцы держали для него под седлом, в готовности, и вошел в здание столовой. Обед затянулся, из распахнутого окна до нас доносились громкие тосты, выкрики, затем пение. Наконец к крыльцу было приказано подать коляску, и несколько ординарцев вынесли к ней норвежца. Двое русских офицеров проводили его до железнодорожной станции и уложили как можно удобнее, но по-прежнему мертвецки пьяного в забронированное купе поезда в Санкт-Петербург.
Через несколько недель процедура повторилась, на этот раз с одним из помощников германского военного атташе. Похоже, его начальство прослышало о том приеме, который был оказан в лагере норвежцу, и прислало самого сильного своего питуха. Надо сказать, ему удалось после обеда выйти из столовой и сесть в седло, чего не в силах было уже сделать большинство принимавших его офицеров. Те, кто смог, уехали смотреть артиллерийские стрельбы, но, как радостно рассказывал нам на следующий день капитан Новогребельский, немецкий офицер, как ни старался, не сумел поднять к глазам свой полевой бинокль.