Приехав в Петроград, я отправилась сейчас же к знакомым, у которых оставила сына. Оказалось, что к ним два раза ночью приходили с обыском, сын мой не спал совершенно и находился в очень нервном состоянии. Взяв его оттуда, отправились к другим знакомым, где было меньше шансов, что придут с обыском. Напившись у них кофе и оставив там сына, я должна была сейчас же отправиться обратно, известить мужа, что председатель Думы Родзянко отдал приказ, чтобы все как военные, так и гражданские чины явились в Государственную думу в трехдневный срок. Я совершенно выбилась из сил, на ногах выступала кровь от ходьбы, всю дорогу с вокзала я шла пешком очень большое расстояние, но другого способа передвижения не было, все вымерло, кроме свистящих пуль, откуда-то проносившихся, и опять надо было совершить утомительное обратное путешествие на вокзал. Я думаю, что только чрезвычайно сильное напряжение нервов заставляло меня еще двигаться и проявлять какую-то энергию. Бесконечно долго плелась я обратно, еле передвигая ноги. Попадавшиеся солдаты предупреждали меня не идти по тому или иному направлению, где шла беспрерывная стрельба и лежали убитые, но я не могла свернуть с дороги – это намного удлинило бы мой путь и вряд ли у меня хватило бы сил добраться до вокзала; но все же я доплелась до него. К своему большому удивлению, я встретила на вокзале моего мужа и его помощника. Они мне страшно обрадовались и рассказали, что, сидя на даче, слышали из своей комнаты, как приходившие к сторожу его знакомые говорили, что по Павловску рыщут какие-то люди, ищут спекулянтов и убивают их. Так как муж и его помощник были в штатском платье, то их тоже могли принять за спекулянтов, и они решили лучше отправиться на вокзал, где и дожидаться меня. Известие, которое я привезла, о приказе Родзянко как раз пришлось на руку, чтобы отправиться в Петроград, где, они думали, налаживается уже какой-то порядок. Приехав туда, мы расстались с помощником мужа и пошли мимо Исаакиевского собора к знакомым, у которых находился наш сын. Пули так и свистели мимо самых ушей, и я инстинктивно закрывала свою голову муфтой. Застали сына в большом волнении: было уже поздно, а я, уходя, обещала ему вернуться засветло. Напившись чаю, муж в сопровождении нашего знакомого, который взял на всякий случай своего вестового, чтобы казалось, что они ведут арестованного, если им встретятся бесчинствующие солдаты, отправились в Думу. Вернувшись, он сообщил, что благополучно довел моего мужа до Государственной думы и сдал его караульному начальнику. Обыкновенно имена всех явившихся в Думу и там арестованных сейчас же газеты пропечатывали, но прошел день, два, три, а о муже не было ни слова. Я страшно волновалась и, не зная, что с ним приключилось, решила сама идти в Думу за справками. Никаких способов передвижения все еще не было, кроме своих ног, и люди толпами ходили по своим делам по мостовым. Примкнула и я к такой толпе, и так как мне почти не случалось ходить по Петрограду, а только ездить, и вообще я всегда плохо ориентировалась, то я не знала, как мне пройти к Таврическому дворцу, в котором помешалась Государственная дума. Рядом со мной шел какой-то офицер, и я обратилась к нему с просьбой указать мне дорогу. Он мне ответил, что сам отправляется туда и чтобы я следовала за ним. Обрадовавшись этому, я спросила его, не могу ли я как-нибудь попасть в само здание, и узнала, что он служит там и имеет пропускной билет. Набравшись храбрости, попросила его провести и меня по этому билету. Он мило ответил, чтоб я держалась его и, может быть, часовые пропустят меня заодно с ним. Так и вышло. Было два проверочных пункта, где стояли часовые и требовали пропускной билет, офицер показывал свой, а я проскальзывала вслед за ним. Таким образом, мы добрались до коридора, где офицер представился мне, назвав свою фамилию, которую я, к сожалению, при моем волнении, сейчас же забыла. От души поблагодарила его, и мы расстались, он пошел направо в какую-то комнату, а мне указал дверь налево, которая вела в зал Государственной думы, где находились в то время почти все члены ее.
Войдя в зал, я не выдержала и расплакалась, многие тотчас же меня окружили, спрашивали, в чем дело, но, узнав, что я пришла узнать о своем арестованном муже, тихонько ретировались. Наконец подошел ко мне один член Думы, и, как потом я узнала, это был Замысловский. На мои слезы и замечание, что, наверное, что-нибудь сделали с моим мужем, так как о нем нет никаких известий, он успокаивал меня, уверяя, что никаких эксцессов не было, что они сами боялись, что будут. Но когда привели военного министра генерала Сухомлинова и солдаты бросились на него, то выбежал Керенский, заслонил собою Сухомлинова, сказав, что, только перешагнув через его труп, они смогут тронуть генерала, который должен будет предстать перед судом, и что после этого поступка Керенского у большинства членов Думы свалилась гора с плеч, они поняли, что эксцессов не будет. Тот же храбрый член Думы пошел разузнавать о моем муже и, нашедши его, устроил мне тотчас же свидание с ним, а также принес мне билет на право входа в Государственную думу во всякое время. Этим билетом я пользовалась потом и при большевиках, когда в Таврическом дворце заседал Совет рабочих и солдатских депутатов. Я показывала билет, когда мне нужно было попасть туда, и меня пропускали, не потрудившись даже ознакомиться с этим пропуском. Муж сидел арестованным в Министерском павильоне вместе с другими сановниками. Я навещала его и часто брала детей с собой, дочь я взяла уже из института, так как ходили слухи, что немцы двигаются на Москву, и я боялась, что она будет отрезана от нас. Навещая мужа, надо было проходить через зал, где был полный хаос, шум и гам. Солдаты, бросившие фронт, вскакивали на трибуну, дико кричали, ударяя себя в грудь и что-то доказывая – что именно, нельзя было разобрать, да и сами они, видимо, ничего не понимали, сознавая только рано, что могут кричать, шуметь и бесчинствовать теперь вволю. Во время одного из моих посещений мужа мне нужно было пройти в какую-то комнату за справкой, и я обратилась к одной еврейке, довольно оборванной, грязной, в порванных башмаках, попросив ее указать мне, как пройти туда. Не удержалась я, чтобы не выразить своего негодования по поводу того шума, гама и хаоса, который происходил. Она мне ответила, что все это уляжется и всем будет хорошо, наступит настоящий рай для людей. Потом я узнала, что еврейка, с которой я говорила, была затесавшаяся туда большевичка Каменева, а много лет спустя, уже в Америке, я увидела ее фотографию в американских газетах, сидящей за обеденным столом у себя с послами разных государств, роскошно одетую и увешанную бриллиантами – для нее действительно наступил неожиданный рай. Сидели арестованные сановники и генералы уже целый месяц в павильоне, и никто их не допрашивал, никто не предъявлял обвинений против них, так как нечего было предъявлять: служили верой и правдой Царю и Отечеству. Обслуживала их политическая молодежь, относилась хорошо. Вступала с ними в разговоры и дебаты; говорили моему мужу, что он им совсем не давал сорганизовываться, ликвидируя сейчас же все, и в подполье нельзя было работать, поэтому революция явилась для них неожиданным сюрпризом. Все арестованные в павильоне в течение месяца совсем не ложились, так как постелей не было, и дремали только в креслах и на стульях одетыми, белье, приносимое из дома, меняли в смежной комнате. Когда мы вышли из дому в первый день революции, то абсолютно ничего не захватили с собой, поэтому очутились в самом безвыходном положении, и я должна была брать белье для смены мужу, детям и себе у знакомых.