Вдруг все смолкло. Пронесся слух, что Керенский вышел. Действительно, Керенский подошел к толпе, его тотчас подняли на руках вверх и через головы собравшихся людей он начал увещевать их спокойно разойтись по домам, уверяя, что арестованные предстанут перед судом и понесут должную кару (вероятно, за верную службу родине). Говорил Керенский долго, и толпа мало-помалу редела и разошлась. К счастью, арестованные не знали, что творилось перед дворцом. На следующий день всех их должны были распределить, кого в Петропавловскую крепость, кого в Выборгскую тюрьму, в «Кресты». Я очень боялась, что мой муж попадет в Петропавловскую крепость, где режим был очень строгий и где арестованные были совершенно изолированы от внешнего мира. Только потом им разрешили изредка иметь свидания с близкими. Я была как раз у мужа, когда в комнату, где мы сидели, вошел Керенский и объявил, что всех их увезут завтра из Таврического дворца. Утром следующего дня состоялся переезд, мужа подвезли к Петропавловской крепости, но не высадили с другими, попавшими туда, а отвезли в тюрьму. Я почувствовала некоторое облегчение, так как начальники тюрем оставались пока на своих местах, были не изверги, а люди, и довольно отзывчивые, можно было с ними разговаривать, навещать своих два раза в неделю и передавать белье и посылки. В первое мое свидание с мужем уже в тюрьме он был в очень подавленном состоянии, и я, уйдя от него, не находила себе места, боясь, что вдруг муж над собой что-нибудь сделает. Поздно вечером я позвонила по телефону начальнику тюрьмы и просила его зайти в камеру к мужу узнать, как он себя чувствует. Начальник тюрьмы это исполнил и сообщил мне, что мой муж вполне спокоен. Когда я пришла в следующий раз в тюрьму, муж рассказал мне, что, возвращаясь обратно в камеру после нашего свидания, он вдруг услышал сзади себя всхлипыванье, обернувшись, он увидел, что сопровождавший его часовой плачет и на вопрос мужа, что с ним, ответил: «Ваше превосходительство, так тяжело, так тяжело смотреть на все это».
Первое время все арестованные в тюрьме находились вместе в одной большой камере и пользовались относительной свободой, но после одного, неожиданного инцидента стало гораздо хуже. Один из уволенных тюремных сторожей, по злобе, провокационно вызвал по телефону Московский полк, наиболее большевистски настроенный, и сообщил, что арестованные взбунтовались и с оружием в руках стараются выбраться из тюрьмы. Московский полк и примкнувшая к нему по дороге большая толпа примчались к тюрьме и, угрожая, требовали впустить их внутрь. Начальник тюрьмы Попов – большевик, заменивший прежнего, – человек порядочный и неглупый, с тремя надзирателями (остальные все служащие разбежались) вышел к бушевавшей толпе, предварительно приказав закрыть за собою ворота на засов, и в течение трех часов уговаривал солдат и толпу успокоиться, что все арестованные сидят спокойно по камерам, никакого оружия при себе не имеют, и предложил им выбрать из своей среды десять человек делегатами, чтобы они сами могли убедиться, что все спокойно и что они были введены в заблуждение злостной провокацией. Они согласились, и он пропустил этих десять человек в тюрьму. Выбранные делегаты шумно ворвались в камеру, грубо ругались, искали оружие, которого, конечно, не нашли. Видя, что на кроватях арестованных лежат соломенные тюфяки, сорвали их, сказав, что они могут спать и на голых досках, запретили свидания и передачу посылок и, наконец, убрались, потребовав перевести всех арестованных по отдельным камерам по двое и в одиночку. Мужа поместили в одну камеру с одним из его помощников, а когда того выпустили через три-четыре месяца, муж остался один и говорил мне, что его состояние духа было тогда самое ужасное.
На следующий день по городу распространился слух, что Московский полк ворвался в тюрьму и всех арестованных перебил. Бежали к тюрьме с плачем матери, сестры и жены. Я шла в этот день с детьми на свидание с мужем и слышала все это, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что это не так, что все обошлось благополучно. В тюрьму нас не впустили. Я вызвала начальника тюрьмы Попова и просила его честно сказать мне всю правду, и он рассказал, как все было, добавив, что нужно будет воздержаться на некоторое время от свиданий, что посылку, которую я принесла мужу, он постарается передать, если у камеры окажется сознательный часовой; часовой оказался сознательным.
Начиная с ареста наших мужей в Министерском павильоне мы, жены, бегали ко всем стоявшим тогда у власти лицам, требуя объяснения, за что, собственно, их держат и когда намерены, наконец, их выпустить. Больше всего мы посещали прокурора палаты Каринского. Это был тогда очень сухой человек, держал нас всегда очень долго в приемной, так как вставал не ранее одиннадцати часов. Он жил в здании Министерства юстиции и на все наши вопросы отвечал, что революция еще не кончилась, и он не знает, когда наши мужья будут выпущены. Когда же одна из дам как-то заявила ему, что он дождется того, что жены арестованных начнут стреляться у него в кабинете, он испугался и никого больше не принимал. При большевиках ему пришлось самому бежать, и он поселился в Нью-Йорке.