– Мадлен. – Мадлен завораживает способность Клэрис одновременно раздражать и умиротворять своей полнейшей невозмутимостью. – Препараты ведь работают либо дают сбои не в вакууме. Вы были одной из шестидесяти участников испытания, а эти приступы появились только у вас. – Клэрис слегка подается вперед. – Также мы говорили о вашей склонности усматривать в наших отношениях враждебность. Прошу вас, помните, что это не так. Вы… – Клэрис не то чтобы улыбается, но в морщинках вокруг рта проскальзывает участие. – Вы даже не назвали мне ее имя.
Мадлен начинает чувствовать себя упрямым ребенком, а не взрослой, отстаивающей свои интересы. От этого ее неприязнь только усиливается.
– Ее звали Сильви, – наконец произносит Мадлен. – Кухня была ее любимым местом. Маме нравилось готовить большие роскошные обеды, но она терпеть не могла, приглашать гостей. Папа насчет этого вечно над ней подтрунивал.
Клэрис кивает, подбадривающе улыбаясь одними уголками губ, и опять что-то пишет.
– Вы пробовали избавиться от воспоминаний с помощью методики, которую мы обсуждали?
Мадлен отводит взгляд.
– Да.
– Что вы на этот раз выбрали?
– Альтюссера[4]. – Мадлен чувствует себя глупо. – «В борьбе, которая является философией, позволены любые методы ведения войны, включая мародерство и маскировку».
Клэрис, продолжая записывать, хмурится, и Мадлен не может понять, отчего – потому что война ассоциируется с враждебностью или же Клэрис просто не любит Альтюссера.
Похоронив мать, Мадлен стала искать способ похоронить саму себя.
Она читала научную литературу, самую сложную и академическую, какую только могла найти, по дисциплинам, которые, как ей казалось, она может осмыслить: экономика, постмодернизм, переселенческий колониализм. У Патрика Вульфа она нашла фразу: «вторжение – это система, а не эпизод» и задумалась, можно ли сказать в таком ключе о горе. «Горе – это и вторжение, и система, и эпизод», – написала она и тут же зачеркнула, поскольку фраза показалась бессмысленной.
Теперь Мадлен думает, что горе – это вторжение, которое проникает в тебя и заставляет выращивать на коже шерстяное одеяло, колючее и непроницаемое, серое и тяжелое. В него укутываешься, укутываешься, укутываешься, прокладывая слои шершавого тепла между собой и миром, пока у людей не пропадает охота приближаться, чтобы не уколоться. Они перестают спрашивать, каково в этом одеяле, и тебе становится легче, потому что ты хочешь только одного – спрятаться, скрыться из виду. Ты уже и не вспоминаешь о днях, когда ходила без одеяла и была готова встречать окружающих лицом к лицу, но не исключено, что однажды его сбросишь. И пусть даже ты боролась с убеждением, что представляешь собой всего лишь никчемную колонию паразитов, которых следует всячески сторониться, тебя все равно потрясает, когда выходишь из своего кокона, а тебя никто не ждет.
Но еще больше потрясает, что ты вообще из него не выходила.
– Дело в том, – медленно произносит Мадлен, – что я не сразу воспользовалась фразой.
– Да?
– Я... решила посмотреть, сколько это продлится. – Щеки пылают. Она понимает, что это прозвучит глупо, и хочет одновременно сдержаться и выговориться. – Чтобы оно прошло само. Все было, как я помнила, – мама принесла розовую пластиковую чашечку с желтыми цветочками, налила капельку супа, подула на него и дала мне в пластиковой ложке. В нем были маленькие макароны звездочками. Я... – На глаза наворачиваются слезы, а ей очень, очень неловко плакать перед Клэрис. – Так бы их и съела. Пахло так вкусно, что захотелось есть. Но меня охватил суеверный страх. Ну, понимаете... – Она пожимает плечами. – Испугалась, что если я съем суп, то останусь там навсегда.
– А вы хотите остаться там навсегда?
Мадлен не отвечает. Хуже всего в Клэрис эти требования четко выражать свои чувства. Разве не ясно, что она одновременно и хотела, и не хотела? Из сказанного?
– Мне кажется, приступы стали дольше, – наконец говорит Мадлен, стараясь, чтобы в голосе не звучала тревога. – Обычно это происходило в один миг, туда и обратно. Я на секунду смыкаю веки – и я в воспоминании, я понимаю, что произошло, и это как сон. Я просыпаюсь, я возвращаюсь. Мне не нужны были цитаты, чтобы очнуться. Но теперь... – Она смотрит на Клэрис, чтобы та что-нибудь сказала, заполнила паузу, но Клэрис как обычно ждет, что Мадлен сама найдет слова и выразит свои страхи.
– ...Теперь я думаю, не так ли все начиналось у нее. У мамы. Как это было у нее. – Ткань в руке становится влажной, не от слез, а потому что вспотели ладони. – Вдруг я только ускоряю процесс.