Но это размежевание стало для меня ясным позже, в Нормандии. В первых разговорах с офицерами в Эпингском лесу казалось невозможным отличить лейбористского офицера от «медного картуза»: он имел такое же путаное представление о войне, о фашизме, о мировой политике, как и обычный кадровый офицер вроде капитана Роутса. Заметно было только, что среди «техников» чаще попадались люди, видевшие, что интересы Великобритании лучше обеспечиваются не в борьбе против советского народа, а в союзе с ним.
VIПочти двое с половиной суток мы отсиживались в Эпингском лесу, прислушиваясь к грохоту самолетов-снарядов и реву зениток. Изредка раздавался крик: «Берегись!» Это означало, что снаряд летит к нам. Все бросались в узкий окоп, наполненный дождевой водой. Снаряды проходили мимо, к городу. Вымазанные глиной, мы возвращались в палатку, кляли немцев, а заодно и наше начальство, которое задерживало нас здесь. Мрачное настроение было рассеяно на другой день сообщением английского радио о сокрушительном ударе Советской Армии по немцам у Витебска.
Вечером того же дня нас погрузили в просторные лондонские автобусы, доставили в порт на Темзе, и ровно в десять часов военный транспорт «С-190» тронулся вниз по течению. Соседи по конвою — королевские гусары, ныне оседлавшие танки, — провожали нас оглушительным криком, швыряли вверх береты, пытались что-то петь. К мосту, который высился в 200 метрах впереди, подошли неправильно, пришлось дать обратный ход. Гусары подняли свист, завопили: «Не в ту сторону движетесь! Прямо вперед!» Словно повинуясь крикам, судно задержалось на полминуты, затем медленно двинулось вперед. Гусары восторженно заорали: «Счастливого пути!», «До скорой встречи в Берлине» Через минуту и их транспорт оторвался от причалов и пошел за нами. В густеющей тьме пароходы тихо пробирались по реке. Отлогие берега быстро исчезали во мраке. К черному небу поднимались едва различимые силуэты редких домов, кое-где сквозь затемненные окна желтыми струйками просачивался свет.
Утро пасмурное, ветреное, застало нас в устье Темзы. Похожее на большой залив, оно отгородилось от моря огромной стальной решеткой. Здесь собрались десятка три-четыре судов. Над ними плавали цинкового цвета баллоны воздушного заграждения. По ту сторону решетки лениво, словно для собственного удовольствия, курсировали эсминцы и истребители, охранявшие нас.
Лишь в полдень конвой тронулся дальше. Одно за другим суда разворачивались в заливе и выходили за ворота. Конвой вытянулся на несколько миль. Справа от нас едва виднелся берег, скрывавший свои очертания за мутной пеленой тумана; между берегом и нами, подобно скворешням, поднимались над водой огневые бетонированные гнезда, охраняющие побережье от непрошеных гостей. Слева, прикрывая нас с моря, вытянулась густая цепочка эсминцев и истребителей. Еще дальше шло несколько крейсеров, которым было приказано провести в полной сохранности наш драгоценный конвой через Дуврский пролив. Я не сказал еще, что с нами шла танковая дивизия. До самых сумерек суда пробовали оружие: палили из орудий, зенитки и ракетные установки усердно плевались огнем и железом в мирные облака.
В сумерках, после ужина на скорую руку, я пошел на корму, где меж легких танков и броневиков расположились бойцы разведывательного бронебатальона. Внимательно разглядев мои корреспондентские погоны, солдаты уселись снова на брезенте, освободив мне место: они всегда охотно встречали корреспондентов. Завязался разговор о войне, о советском наступлении в Белоруссии, сообщение о котором только что передавало радио, о самолетах-снарядах, о возможности немецкого нападения на наш конвой. В последнее почти никто не верил, во всяком случае противника никто не боялся: авиация немцев была занята на Востоке, а их морской флот не мог состязаться с английским.
— За чистое небо над Англией надо благодарить русских, — сказал радист, сидевший справа от меня. — С начала германо-советской войны немцы тут только редкие гости, а не завсегдатаи, как прежде. Помните сентябрь сорокового года? Небо было полно этих проклятых джерри, а солнце целыми днями пряталось за дымовой завесой: горел Лондон, да как еще горел…
Никто не отозвался; лица солдат помрачнели при одном воспоминании о тех днях. Я решил, что настал подходящий момент, чтобы поставить им вопрос, который интересовал меня. Объяснив солдатам, что каждый из нас совершает сейчас своего рода переход через Рубикон (пришлось сделать короткое историческое отступление), я спросил: