Было бы естественным ожидать от него, чтобы он властно вел совещание, на которое часть приглашенных приехали отнюдь не для спокойной демократичной беседы, а для получения четких ориентиров и необходимой информации. Мы ведь не философы и даже не профессиональные политики и дипломаты — мы солдаты… Однако он выступал сейчас не столько руководителем совещания, сколько собеседником на равных.
Особенно активно высказывали свое мнение по проблемам Ахромеев, Табеев, Максимов и Спольников. Пономарев реже вступал в беседу, суждения его отличались отсутствием категоричности, а скорее располагали к совместному размышлению. Устинов оживлялся лишь при упоминании о технике и вооружениях, применявшихся в боевых действиях. Он спрашивал Максимова о техническом состоянии вертолета МИ-8 в горах на высотах 4–5 тысяч метров или об эффективности в горах бомбы объемного действия. Конечно, отказать сталинскому наркому в знании техники было бы несправедливо, однако нельзя не сказать и о том, что Устинов не интересовался собственно ходом и особенностями боевых операций, не спрашивал он и о потерях.
Андропов терпеливо и, казалось, очень внимательно слушал ворчливые вопросы Устинова и толковые ответы Максимова. Быть может, эта внимательность служила лишь маской, под которой шла напряженная работа ума, пытавшегося охватить и обобщить все известное этому человеку про трагическую войну в Афганистане? А может быть, этот ум был уже просто не способен что-либо сколь-нибудь широко охватить и сделать правильные обобщенные выводы? Не знаю. Во всяком случае, Ю. В. явно находился уже не в лучшей физической форме, болезнь, вероятно, мучила его, и маска на лице, как знать, лишь скрывала внутреннее ежеминутное сопротивление физическим страданиям? Я смотрел на него и думал, что держава наша с такими стариками вряд ли далеко уедет. Брежнев настолько болен, что не смог сделать доклад на съезде партии, Суслову — тому идет уже восьмидесятый год…
— Высказывайтесь, высказывайтесь, товарищи, — подбодрил Андропов присутствующих.
Табеев предложил объявить Пакистану ультиматум в связи с расположенными на его територии лагерями моджахедов.
— Еще одну войну сейчас начинать? — буркнул Громыко, сделав ударение на слове «сейчас».
— А что, — заерзав на стуле, оживился Устинов. — Махнем к Индийскому океану, Вооруженные силы готовы решить эту задачу.
Я заметил, как молчавший Соколов внутренне собрался, как будто все в его существе съежилось от такой безумной перспективы.
— Мы отклоняемся от темы обсуждения, — тихо вымолвил Андропов.
Несмотря на объективно более высокое служебное положение Соколова и Ахромеева и несмотря на непосредственный контакт между Табеевым и Громыко, Главный военный советник был в ту пору решающей фигурой в афганской военно-политической игре. На меня возлагалось планирование боевых действий, представление этих планов на утверждение в Москву и затем их осуществление на практике. Так что, никак не преувеличивая свою роль, мне не хотелось бы ее преуменьшать. Это мешало бы правильному восприятию событий, правильному определению роли и значения фигур на игровом поле.
На заседании, о котором сейчас идет речь, от меня ждали основного доклада о положении дел в Афганистане и о развитии там боевой обстановки. Соколов и Ахромеев, конечно, тоже хорошо владели обстановкой, и, возможно, из Москвы некоторые события им были видны даже лучше, чем мне из Кабула. Но они все-таки сравнительно давно выехали из Афганистана, и чувство непосредственного присутствия, чувство боя, чувство операции могло быть ими уже утрачено, как и непосредственное ощущение расстановки сил в руководстве Афганистана.
Во время совещания я вступал в беседу главным образом по фактическому материалу, обращаясь к тем самым картам, которые впервые предлагаются теперь вниманию читателей. С выводами выступать я не торопился, помня напутствие Самойленко на аэродроме в Кабуле: