Таким образом, налицо потрясающе живучее стремление поставить во главе реформ (да и во главе всего государства в целом) кого угодно, но только не самого Ивана Грозного – точь-в-точь по «идее», запущенной в оборот еще Курбским. Лишь бы не отступить от сего основополагающего догмата, допускается вполне явный абсурд в смысле того, что преобразования, направленные прежде всего на дальнейшее развитие единого централизованного Русского государства, могли «начать» и «закончить» представители таких различных по положению и идеологии социальных групп, представителями каковых были нетитулованные бояре Захарьины и знатнейшие князья Курлятевы.
Тогда как… тогда как еще в 1885 г. по сему поводу было высказано и совсем другое мнение. Полемизируя с той чрезмерно высокой оценкой, даваемой в исторической литературе «кружку мудрецов» при молодом Иване, русский историк К. Бестужев-Рюмин указывал на весьма ничтожную вероятность в те времена того, «чтобы много могли сделать какие-либо советники без полного убеждения со стороны царя в необходимости» преобразований [132] , без его личной на то воли.
Тогда как потом, более полувека спустя, уже советский историк И.И. Смирнов, говоря об этом же известном, в сущности, факте быстрого роста и укрепления в XVI столетии самодержавной царской власти в России – власти московского правителя – вполне резонно отмечал, что «усиление роли царской власти в делах руководства государством выражается как непосредственно в усилении личной власти государя, так и в такой форме, как появление особого типа политиков-временщиков, размеры влияния и власти которых определялись личным доверием к ним государя, чьим именем они и действовали». Взгляд на проблему именно с такой стороны позволил исследователю совершенно иначе подойти и к вопросу о так называемой «Избранной Раде». Проследив по документам постепенное изменение в 50-х годах состава боярской Думы, историк доказал: «Избранной Рады» во главе с Сильвестром, Адашевым и Курбским при Иване IV никогда не было [133] .
Реальное русское правительство вовсе не представляло собой «узкий кружок» каким-то случайным образом сошедшихся «мудрых советников». Его состав был строго продуманным, менялся по мере необходимости на всем протяжении 50-х годов, пополняясь как членами боярской Думы (родовитой аристократии), так и путем все более активного привлечения к управлению государственными делами представителей служилого дворянства. Как говорили современники, «великие роды» все явственнее оттеснялись от власти людьми «молодыми», незнатными, и, разумеется, этот сложный, во многом болезненный процесс не мог осуществиться без твердой политической воли самого государя, без его ощутимой поддержки именно тех людей, которых он сам выбирал себе в помощники независимо от происхождения, но в первую очередь оценивая их личные деловые качества. Именно они и составили «ядро» правительства 50-х гг., «ближнюю думу» при государе. Почти с самого начала наиболее значительными участниками этой «ближней думы» были митрополит Макарий, двое братьев царицы Анастасии – нетитулованные бояре Захарьины, благовещенский протопоп Сильвестр, А.Ф. Адашев и думный дьяк И.М. Висковатый; что же касается князя А.М. Курбского (почти ровесника 18-летнего царя!), то он вошел в нее уже значительно позднее – таковы исторические факты.
Эти упрямые факты снова и снова обнажают не одну лишь неосведомленность автора, но выдают его логическую непоследовательность, внутреннюю противоречивость рисуемого им «образа» молодого царя, который, с одной стороны, вроде бы находится в полной духовной зависимости от своих «советников» и фактически полновластных правителей государства, а с другой – сам же набирает сих «советников», руководствуясь лишь исключительно своей прихотью, своим стремлением приблизить «новых людей, обязанных не знатности и славе рода, но безвестных, вознесенных его милостью людишек».
А ведь столь легко и беззастенчиво извращая историческую действительность касательно «Избранной Рады», пытаясь представить молодого Ивана этаким малодушным и мстительным сатрапом, только для внешнего эффекта лично призвавшим народ на Земском соборе 1550 г. «простить друг другу все», что совершилось плохого и несправедливого за годы боярского правления, но сам, однако, ничего не забывший и не простивший, потому что «не умел забывать», с «документальной точностью» передавая даже, как в момент произнесения той соборной речи «горели бешено глаза царя… и голос срывался от волнения», сам Э. Радзинский «позабыл» сказать вот о чем…