Проведено ряд мероприятий по усилению охраны государственной границы в провинции Кандагар (активно оказывает помощь пограничникам местное население), улучшена охрана Кветта — Кандагарского направления.
Группировки мятежников выявлены:
— в провинции Кандагар — шестьдесят один отряд общей численностью до трех тысяч мятежников;
— в провинции Заболь — одиннадцать отрядов численностью до девятьсот тридцать пять человек;
— в провинции Гильменд — тридцать шесть отрядов общей численностью до тысяча пятьсот сорок человек.
Командующий армией приказал:
1. Разведку в зоне ответственности бригады вести во взаимодействии с органами оперативно-агентурных групп армии, 2 РПП 1853 орадб ОСНАЗ, 2 АК ВС ДРА, ХАД, Царандой с задачами:
— основные усилия разведки сосредоточить на выявлении маршрутов доставки вооружения, вскрытия перевалочных баз и складов, своевременно уничтожать их. Особое внимание маршрутам: Кандагар, Чаман; Лашкаргах, Кушки;
— Для разведки караванов с вертолетов иметь разведывательную группу со старшим офицером-разведчиком;
2. Силами разведывательной роты устраивать засады на вероятных маршрутах доставки оружия и боеприпасов.»
Осень. 1982 года — это же двадцать лет назад! Попытки прокрутить ленту воспоминаний в обратном направлении, до конца, так и не удаются. Фигурки не двигаются задом наперед, как в кино, если пустить ленту воспоминаний не с того конца. Прошлое, в лучшем случае, оказывается разорванным на куски, смонтированные в произвольном порядке. Но внутри каждого отрезка еще можно сохранить нормальную последовательность событий. Время в этих «фильмах о прошлом» всегда идет вперед, и никогда в обратном направлении, никогда не останавливается, не поворачивает вспять. Воспроизведение легко можно повторить, и эпизод каждый раз начинается с одного и того же момента. В своей переоценке воспоминаний я, как биржевой маклер, пускающий в оборот все свою будущую прибыль, начинаю обращать внимание на новые детали, почти не оставившие следа в моей памяти.
Три дня назад мне стукнуло двадцать лет! В детстве я играл в войну, потом война выросла, и сейчас ей, как и мне, уже двадцать! Кто знал, что мне придется встречать свой двадцатый день рождения с ней на пакистано-афганской границе? Ранее утро — часов пять. Солнце только встало, но уже приятно греет замерзшую за ночь спину. Я лежу в ложбинке, спрятавшись за кладкой из камней, осматриваю окрестности в оптику прицела. Замаскировался так, что ни одна собака не найдет — даже ротный! Который день смотрю один и тот же фильм про пустыню. Откладываю винтовку и достаю косяк. Раскуривая забитую чарзом папиросу, глубоко и часто затягиваюсь. Терпкий дым, привычно царапая горло, заполняет легкие. Задерживаю дыхание, не выдыхаю. Иссушенное жаждой тело начинает быстро реагировать. Меня «цепляет». Кровь приливает к голове, и я начинаю медленно проваливаться в перину безразличного созерцания. Сто сорок восьмая, работающая на прием, монотонно шипит в ухо. Шелест эфира неожиданно прерывается щелчками. Гера сигналит мне, проверяя, вижу ли я цель. Невезуха. Выныриваю, не успев погрузиться.
Опаньки, что я вижу?! Те же и она, входит дряхлый посол: «Графиня, вам вести из Рима прислал ваш покорный слуга…» Афганец весело крутит педали шанхайского велосипеда. В прицел винтовки я рассматриваю двигающуюся маленькую фигурку велосипедиста. Ошибки нет, он едет прямо на меня. Отвечаю на условный сигнал. Три раза нажимаю на клавишу, переключаясь с приема на передачу. Вижу, вижу, вижу. Трудно не заметить одинокую фигуру в белой чалме на пустой дороге. Первое живое существо в пределах досягаемости за тридцать часов ожидания. Вот облом! А я наивный надеялся отсидеться здесь, в этой яме.
На войне нет места для наивных и непосредственных. Что-нибудь одно — либо безразличное созерцание, либо контроль над телом, наполненным здоровыми рефлексами, но без мыслей и чувств. Какие к черту эстетические созерцания? Рефлексы задавили наивные чувства. Человек перестал звучать гордо. Униженный кривой дальномера, человек пуст и ничтожен, как этот велосипедист в пустыне. Люди на войне — это не то, что когда-то раньше называлось человеком. У них нет бессмертной души, только тело — пустая оболочка. Война разлагает душу. То есть распад души человека есть условие того, чтобы возникла война. Война это распад — обращение внутреннего во внешнее.
У каждого разное отношение к тому, что он называет внутренним. Например, для меня внутреннее, это что-то наивное и недоразвитое во мне — детское и неоформленное. Для туркмена Нишанова внутреннее — это боязнь остаться сержантом советской армии Абдуллой. Пытаясь что-то сказать по-русски, Нишанов сначала напряженно думает. Наблюдая за ним, можно даже увидеть движение его губ, когда он переводит свои мысли с туркменского на русский. Он мысленно произносит готовую фразу. Проверяя правильность ее произношения, незаметно для себя шевелит губами. Убедившись в точности перевода, важно произносит: «Ебаний в рот!» «Не ебаний в рот, Абдулла, а ебаный в рот» — тут же со смехом поправляют его. «Э, у меня говор такой, да!» — отвечает Нишанов, мысленно проклиная себя за то, что русский язык такой богатый, а он такой бедный. Живет в Нишанове маленький туркменский басмач, и выдавить его наружу Нишанов никак не может — не выходит басмач наружу, боится, что над ним все будут смеяться, и называть сержантом Абдуллой.