И, сделав poker-face, он хладнокровно объявил: «Прикупаю». Но короля в прикупе не оказалось, хотя Ленин твердо знал, что он там должен быть. «Размечтался, разнюнился, совершенно потерял квалификацию, — корил он себя, — пора спускаться с небес и браться за ум». Игра дальше пошла ровно, с переменным успехом, никого не обогащая и не разоряя. Потом снова пили вино и пели романсы под гитару. Короче говоря, было очень мило; вот только когда стали уже расходиться, Владимир Ильич внезапно зацепился ногою за косяк, споткнулся и встал как вкопанный: у его башмака — старого, но идеально вычищенного — отскочила подметка...
Он выругался: идти куда-либо в таком виде было невозможно. И Гришка Зиновьев, сапожничий сын, с помощью обычных гвоздей и молотка ловко и споро устранил неприятность, сопроводив благодеяние словами «Дохряпаешь в лучшем виде, Володя». Обычно Ленин даже самым близким друзьям мужского полу не позволял называть себя иначе как Ильичом, но из чувства признательности и сословного родства стерпел это амикошонство. Так завязалась дружба, впоследствии удивлявшая многих; так вышло, что Зиновьев оказался единственным из партийных товарищей, кто звал Владимира Ильича по имени и на «ты».
Несколькими днями позднее Ленин, засунув руки глубоко в карманы любимых фланелевых штанов и насвистывая, брел без всякого дела по Пикадилли. По-прежнему стояла удушливая, липкая жара, и он решил, что сыт Лондоном по горло. «Туманный Альбион называется — где хоть один туман или дождик?!» И вообще он больше любил Париж.
Визгливая женская перебранка привлекла его внимание; он остановился — всегда был не прочь поглазеть — и увидел, как громадная толстая цветочница, оставив тележку, уставленную пышными букетами роз и хризантем, таскает и треплет что-то маленькое, отчаянно визжащее; он пригляделся и разобрал, что это девчонка, соплюшка лет десяти. Под ногами толстой бабищи валялись измочаленные и растерзанные цветочки: астры и тому подобное, и Ленин догадался о причине конфликта: очевидно, девчонка пыталась торговать без патента и покусилась на толстухино местечко. Равнодушные британцы проходили мимо, делая вид, что ничего не замечают; Ленин засучил рукава и решительно кинулся в гущу схватки, но его на долю секунды опередил подскочивший с другой стороны худой человек в крылатке... Обмениваться рукопожатьями и другими буржуазными реверансами было некогда; оба дружно набросились на толстуху и с немалым трудом вырвали из ее рук девочку. Та размазывала по лицу грязные слезы пополам с юшкой, шмыгала носом и подвывала как звереныш. Ноги ее ниже колен были голы, покрыты синяками и ссадинами, башмаки совсем разбиты.
Ленин сносно знал английский и болтал весьма бойко, напрочь игнорируя произношение и грамматику; он присел перед девчонкой на корточки, вытер ей нос, потрепал по голове и спросил, как ее зовут. Девочка насморочным голоском отвечала, что ее звать Долли, и заревела еще пуще, и оба растроганных джентльмена пустились ее утешать («Don't cry, Dolly, don't cry, baby, don't worry, be happy, take it easy» etc.); наконец она перестала реветь, еще раз высморкалась в подол и уставилась на спасителей большими глазами, черными, как смородина.
— На, возьми и не реви больше, — сказал Владимир Ильич и высыпал в карман девчонкиной юбки всю мелочь, какая нашлась в его бумажнике. — Купи себе поесть и новые башмаки, поняла?