Надежда Александровна Лухманова
Правда
Андрей Павлович долго ходил по гостиной и наконец машинально остановился перед трюмо. Зеркало отразило его элегантную фигуру во фраке, с шапокляк в левой руке, затянутой в светлую перчатку. Правой, свободной, он нервно гладил и крутил усы. В его серых, больших, но близоруких глазах не отразилось ни малейшего внимания к своей особе. Очевидно, его ум был подавлен одним чувством тоскливого ожидания.
Андрей Павлович был «бальный» муж, т. е. один из тех, которые, женившись на светской девушке и взяв за нею небольшое приданое и большие связи, вместе с тем принимают на себя обязательство не отрывать её от света, т. е. добровольно сопутствовать ей на 10–15 балов, составляющих зимний сезон Петербурга. Добросовестность его была образцовая, потому что вот уже третий год, как он тянул эту «бальную» лямку, хотя скука на этих балах, где он не танцевал, начинала переходить в настоящую тоску, и в его искреннюю, нежную любовь к жене стало вкрадываться раздражение и даже какое-то охлаждение. Ну, год, ну, два этой пляски и выставки нарядов! Но должен же быть и конец, — ведь у них ребёнок, годовой, славный, толстый мальчуган, да и сам Андрей Павлович занятой человек, он архитектор, у него масса работы, а тут, извольте радоваться, бросай всё, надевай фрак и отправляйся караулить жену на бал.
В ближайшей комнате послышалось движение, шум, голоса, распахнулась настежь дверь будуара, и оттуда вышла горничная с двумя зажжёнными свечами в руках. За нею шла портниха, за портнихой Надежда Николаевна, в чём-то белом, искрящемся, струящемся, состоящем из одних буф и воланов. Замыкая шествие, шла весёлая, здоровая мамка в сарафане и на ходу подкидывала Витю, припевая:
Витя хохотал до захлёбывания, очевидно, очень довольный и огнями, и процессией, и своей бальной маменькой.
Дойдя до трюмо, от которого торопливо отступил Андрей Павлович, все остановились, горничная стала с одной свечей направо, портниха, взяв из её рук вторую, — налево, а среди них, молча, с озабоченным лицом, стала Надежда Николаевна и оглядывала себя с головы до ног.
Витя вдруг заметил бриллиантовую звёздочку, качавшуюся на тонком стебельке в тёмных волосах матери. Он завизжал от восторга, задрыгал ногами и потянулся. Кормилица, поняв тотчас желание своего любимца, одним взмахом поднесла его к звёздочке и, не дав дотронуться, такой же волной отнесла его назад, — и снова к звёздочке.
— У, у, ух поймаем, поймаем! — повторяла она.
Витя заливался хохотом и в один из таких полётов, так близко протянул ручонку, что успел мазнуть ею по передним локонам матери. Та обернулась с гневом:
— Ступайте вон, кормилица, вы вечно с глупым баловством. Кончится тем, что Витя мне оборвёт волосы.
Присмиревшая мамка схватила своего питомца в объятия и выбежала так быстро, что крик и плач ребёнка, рвавшегося назад, донеслись уже из дальней комнаты.
Надежда Николаевна не обратила на это никакого внимания, но у Андрея Павловича, только что любовавшегося малюткой, сжалось сердце.
— André, - обратилась к нему жена, — как тебе нравится моё платье?
— Ничего, хорошо, — отвечал он, — только этот вырез… у тебя лиф совсем падает с плеч.
— Вырез? — воскликнула портниха. — Ах, monsieur, это «придворное» декольте!
— По моему, — заметила жена, — это самый красивый лиф! Уж лучше открыть плечи прямым вырезом, нежели поднять на плечах и глубоко выкатить грудь…
— Да, пожалуй, конечно, — согласился с женою Андрей Павлович, хотя ему казалось, что и грудь, и плечи, и спину незачем было «выкатывать», тем или другим способом, на показ толпе; но говорить об этом было всё равно бесполезно. Есть светские законы, против которых бессилен здравый смысл.
Подымаясь по громадной лестнице, уставленной цветами, Андрей Павлович наблюдал за женой, он ждал и — уловил перемену, тот внезапный расцвет, который всегда производила на неё бальная атмосфера. Едва её ухо уловило первый темп вальса, как грудь её всколыхнулась, лицо порозовело, и из хорошенькой она моментально сделалась обворожительной. Жажда нравиться, возбуждать восхищение придавала её карим глазам особый, ласковый блеск, её губы беспрестанно раскрывались в улыбку, показывая белые, влажные зубы. Её голос звучал иначе, её смех был не деланный, но совершенно особенный; дома она так не смеялась, тут слышались переливы, какое-то воркование. И эта бессознательная, неподдельная, страстная возбуждённость, которую вызывали в ней музыка, свет, толпа, эта потребность стать центром, привлечь к себе всеобщее поклонение, действовало обаятельно на окружающих. Мужчины толпились вокруг неё, жадно глядели на открытую грудь, плечи, на молодое, сияющее счастьем личико. Она, с какой-то своеобразной грацией, умела из самой ленивой, небрежной позы, встать вдруг, вытянуться как цветок и положить руку на плечо кавалеру точно не для банального танца, а для интимного шёпота-разговора. С её появлением, все танцы её расхватывались, за её стулом сидела и стояла толпа, её букет не доживал мазурки и, уже разобранный на сотню мелких букетов, украшал бутоньерки фраков и мундиров. Когда Андрей Павлович среди бала хотел найти жену, ему стоило только направиться туда, где сплошной толпой стояли чёрные фраки и мундиры, откуда нёсся оживлённый говор и смех.