— Нич-чего не понимаю, — сказал Ленин, который и в самом деле ничего не понимал.
— Когда вы занимаете в обществе определенное положение, — пояснил Морозов, — про вас непременно распускают идиотские сплетни, не имеющие ничего общего с действительностью. Вот ежели вы в будущем займете высокое положение — а я убежден, что займете, — сами убедитесь.
— Вы полагаете?
— Про вас начнут говорить и писать чорт знает что; все поступки выворотят наизнанку; черное назовут белым... Припишут вам мысли и дела, коих за вами сроду не водилось... Ваше рожденье, смерть вашу — все, все оболгут и исказят до неузнаваемости; правды о вас не будет знать никто и никогда.
«Не может быть, — подумал Ленин. — Наверное, он все-таки преувеличивает». Ему была неприятна мысль о том, что какие-то сплетники и писаки начнут выдумывать о его жизни небылицы, когда он станет императором. «Нет, нет, не верю: он, должно быть, просто хочет отпереться от унизительного треугольника романа...»
— Мария Федоровна сама говорила, что Горький ревнует ее к вам, — сказал он Морозову.
— Разумеется, ей выгодно, чтоб ее считали моей любовницей, — сухо ответил Морозов. — В действительности общение с г-жой Андреевой всегда было мне неприятно до крайности.
— А Горький-то хоть знает, что вы никогда не жили с Андреевой?
— Он, как и все, попался на удочку сплетен. Да и ему лестно думать, будто он отнял ее у меня. Я же Горького искренне уважаю и пожелал бы ему не такой жены, а более порядочной и умной...
Итак, поступления в кассу возобновились; более того, Морозов все-таки оформил страховой полис в пользу Горького, как Ленин ни отговаривал его от этого опрометчивого поступка. Ленин целыми днями ломал голову над тем, что побуждает Савву так отчаянно любить революционеров, но ни до чего не додумался; он подъезжал к Морозову так и эдак, но упрямый миллионер знай себе твердил, что объяснит это лишь первому лицу в партии, и требовал, чтоб его представили этому лицу как можно скорее. Ленин списался с Дзержинским, и тот предложил организовать встречу в мае, в каком-нибудь приятном местечке — в Канне, например. Морозов согласился.
Накануне отъезда в Канн Владимир Ильич сидел в своем гостиничном нумере, разбирая бумаги и счета, когда к нему пришла посетительница под вуалью... Он отослал жену в спальню (вообще-то Надежда Константиновна спала в гостиной на диванчике); та повиновалась, но при этом фыркнула демонстративно громко — Андреева ей уж очень не нравилась.
— Какая надобность привела вас ко мне, милочка? Я ведь человек женатый; вряд ли мы можем прямо здесь... Может, поедем в другое место? — Несмотря на то что Андреева врала на каждом шагу, он все же был бы не против. Ведь она не нравилась ему как личность, а не как женщина.
— О, вы гигант, вы — монстр...
— Так едемте! — сказал Ленин, ерзая.
— Но я не за этим пришла, — ответила Андреева, откидывая с лица вуаль. — Я хочу просить вас...
— О чем? — осведомился Владимир Ильич, постаравшись скрыть разочарование.
— Вы едете в Канн с Саввой Тимофеевичем... Алеша сказал мне, что там вы будете встречаться с первым лицом в партии. Ведь это товарищ Железный, правда?
— К чему вам это знать?
— Стало быть, я угадала верно! Я хочу просить, чтоб вы хранили молчание и не выдавали меня. Я искренне люблю Алешу, а он считает меня честным, благородным человеком. Он может меня разлюбить, ежели узнает.
— Зачем по двадцать раз просить об одном и том же? — рассердился Ленин. — Я вам уже обещал сделать все, чтобы утаить вашу неприглядную роль в этом деле.
— Благодарю вас... А я за это могла бы доставать для партии... и для вас лично еще денег...
— Как это?!
— На свете есть и другие богатые люди, кроме Морозова. Я могла бы их пощипать немножко...
— Вы, Каренина моя, ненормальная, — сказал Владимир Ильич. — Во-первых, я и так вас не выдам, и не нужно мне никаких ответных одолжений. Во-вторых, как это предложение вяжется с тем, что вы «искренне любите Алешу»?
— Ах, я так тоскую по временам, когда была агентом товарища Железного! Мне безумно хочется опять участвовать в борьбе! Пароли, явки, тайные встречи... Жизнь так скучна! Риск придает ей остроту! Я буду соблазнять миллионеров по всему миру и отдавать партии...
— Двадцать пять процентов?
— Двадцать, — быстро сказала Андреева.
«Только чорт может понять женщину, — подумал Ленин. — А эта, видимо, без сутенера жить не способна... Железный, сам того не зная, развратил ее вконец. Ну да пусть делает что хочет. Бедняга Горький! Теленок!»
Погода в Канне была чудесная; Дзержинский, Ленин и Морозов прогуливались по набережной и вели чинную беседу...
— ...сейчас, например, я сижу в Варшавской тюрьме, — говорил Дзержинский: ему хотелось произвести на миллионера впечатление.
Он ничем не рисковал, делая Морозову такие признания: ведь тот не знал ни его настоящего имени, ни подлинной наружности. Он был одет и загримирован под калмыка и весь обложен подушками под халатом, так что казался по меньшей мере втрое толще обычного.
— Как то есть в тюрьме? — не понял Морозов.
— Так думает царская охранка. (Тюремное заключение отбывал в настоящий момент один из многочисленных двойников Феликса Эдмундовича.) На самом деле я вездесущ.
— Скажите пожалуйста!
— Вездесущ и всемогущ, — небрежно бросил Дзержинский. — Вы не пожалеете, что связались со мной и моей партией.
— Я вам сейчас объясню причины, побудившие меня к этому...
— Вообще-то мне все равно, — сказал Дзержинский и поправил на голове тюбетейку. — Вы можете не называть этих причин. Мы и так согласны принять вашу бескорыстную помощь.
— Нет-нет, г-н... товарищ Железный! Я непременно должен их назвать, ибо моя помощь не вполне бескорыстна...
— Вот как?!
— Видите ли, я желаю быть монархом, — спокойно сказал Морозов.
— Кем вы желаете быть?! — переспросил Ленин, думая, что ослышался.
— Царем. Императором всероссийским. Ведь вы намереваетесь свергнуть Николая?
— Да, но...
— И правильно делаете, — сказал Морозов. — Николай никуда не годный монарх. Я был бы гораздо более эффективным, прогрессивным и конституционным. У меня огромный опыт в обустройстве предприятий; я и Россию сумею обустроить, ручаюсь вам. У меня рабочие, крестьяне, купцы, актеры, писатели — все будут жить достойно. Бедных — не будет. Ведь к этому стремится ваша партия?
— Гм-гм, — сказал Ленин.
Он был честный человек и не мог не признать, что из предприимчивого Морозова вышел бы лучший монарх не только по сравнению с Николаем — как минимум каждый второй житель России, включая женщин и несовершеннолетних, мог бы править лучше Николая, — но, пожалуй, и в сравнении с ним самим. «Но как же Савва может надеяться стать царем? Неужто он тоже с Романовыми в родстве?! И о кольце знает? Или это у него блажь?» — лихорадочно соображал Владимир Ильич. Он так увлекся своими мыслями, что не обратил внимания на изменившееся лицо Дзержинского... А Морозов глядел на них обоих ясными глазами и улыбался.
— Верно ли я вас понял, — медленно проговорил Дзержинский, — что вы рассчитываете в результате переворота или революции взойти на трон? И деньги даете нам именно в расчете на это?
— Куда уж верней. Вы умный человек и должны признать, что это будет справедливо и разумно.
— А вы что же, царских кровей? — спросил Дзержинский. «Впрочем, это не имеет уже значения, — думал он, — в любом случае конкурент опасный...»
— Нет, конечно! — воскликнул Морозов и рассмеялся. — Кровь — чепуха, предрассудки. Наиболее прогрессивными царями российскими были Годунов, Отрепьев и Екатерина. Царей должно избирать не по крови, а по уму. Я бы вообще предпочел республиканскую форму правления, но народ наш к этому еще не готов.
— Однако, — медленно сказал Дзержинский. — Бы же не можете не знать, что мы ставим своей целью именно народовластие... и никакой монарх при новом строе немыслим...