— Вот и прекрасно. Можете сразу и меня записать к этим большевизанам.
— Как вы сказали?
— А как их еще называть? Ведь их больше. А те, другие, — меньшевизаны...
— Ах, это вы замечательно придумали! — Кржижановский был в восторге. — Мы предложим это название Феликсу Эдмундовичу. Большевизм как течение политической мысли и как политическая партия... Только, пожалуй, большевизаны и меньшевизаны — это не совсем то. Почему-то приходит на ум половой вопрос.
— А как, кстати, у вас относятся к половому вопросу? — поспешно осведомился Ленин.
— Да в общем великолепно относятся. Только чтобы без этой, знаете, буржуазности, без собственнических инстинктов...
Владимир Ильич подумал, что все-таки попал куда нужно. Если и было в половом вопросе что-то ему ненавистное, глубоко враждебное, так это именно буржуазные собственнические инстинкты — как со стороны мужей по отношению к дамам, так и со стороны дам по отношению к нему самому. Несколько повеселев, он сказал:
— Тогда пусть будут большевисты и меньшевисты. Тут, кажется, половым вопросом не пахнет.
— Прекрасно, прекрасно! — вскричал Кржижановский. — Скажите, а вы не находите, что «большевики» и «меньшевики» были бы еще элегантнее?
Ленин великодушно согласился, что да, элегантнее. После этого обоюдная симпатия между ним и Кржижановским еще возросла. А за окнами уже темнело; утомительное заседание, кажется, подходило к концу...
Когда последний из выступавших завершил свою речь и вернулся на место, Ленин с облегчением подумал, что можно наконец спросить пива, но ошибся: полагалось еще спеть хором. Все встали... «Это, конечно, железный шляхтич придумал. Музычка была довольно бойкая, однако слова... Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело... Какое рабочее дело? Не видел тут ни одного рабочего... Да и знамени тоже... Чушь, архичушь! За лучший мир, за святую свободу... Ну вот, опять „святую“! Надеюсь, хотя на колени вставать не заставят — пол в этой пивной ужасно грязный...»
— Вам нравятся слова? — шепнул Кржижановский.
— Сроду не слыхивал такой архичу...
— Это я написал.
— ...десной, грандиозной поэзии, — не моргнув глазом отозвался Ленин.
Отзвучали последние слова гимна, и участники съезда начали расходиться, но возможность поговорить с Железным Феликсом представилась далеко не сразу: то один, то другой делегат, подскочив или подкравшись сбоку, с выражением подобострастным и робким задавал ему какие-то вопросы, а некоторые, как заметил наблюдательный Ленин, даже пытались поцеловать магистру руку, каковые попытки тот, надо отдать ему должное, пресекал категорически. Ленину отчаянно хотелось пива, и он уговорил Кржижановского выпить по кружечке. Но пиво, как часто бывает в Англии, оказалось теплое, некрепкое и только усилило жажду. Они вышли из паба; была пыльная жара... Революционеры кучками стояли и беседовали о том о сем. Щуплый рябой грузин все так же торчал у дверей, переминаясь с ноги на ногу, и держал свой лоток. На лице его было тупое страдание. («Бедняга еще и слаб рассудком, — шепнул Кржижановский Ленину, — мы все принимаем в его судьбе живейшее участие».) Из жалости Кржижановский и Ленин взяли у него по мандарину. Мандарины были зеленые и тоже противные, но утоляли жажду все-таки лучше, чем пиво. Глухонемой, бурно жестикулируя, замычал что-то; Кржижановский потрепал его по голове.
— Хороший Коба, хороший... — проговорил он рассеянно. — О, наконец-то! Товарищ Ильич, скорей, скорей — он, кажется, освободился и уходит...
И Глеб Максимилианович, ухватив нового товарища под руку, стремительно повлек его представляться вождю. В своей пылкой речи он отозвался о Ленине как о вдумчивом, энергичном человеке, специалисте в области электричества и синематографии, крупном промышленнике и предпринимателе — Владимир Ильич, чей основной и оборотный капиталы вместе взятые никогда еще не превышали пяти тысяч рублей, был весьма польщен, — а также блестящем остроумце, с ходу придумавшем прекрасный термин «большевизм».
Однако Феликсу Эдмундовичу новый термин не понравился, о чем он заявил с присущим ему убийственным высокомерием, притом обращаясь исключительно к Глебу Максимилиановичу, а Ленина как будто и не замечая вовсе, словно тот был не более чем назойливой мухою. Ему с первого взгляда — а взгляд у него был острей орлиного — сделался неприятен этот вульгарный субъект.
— Это bon mot; не пройдет и суток, как его будут повторять все, — ничуть не смущаясь, парировал Ленин, сразу ответивший Феликсу Эдмундовичу полной взаимностью: он не терпел попугайской напыщенности и шляхетского высокомерия. — Хотите, побьемся об заклад?
— Я никогда не заключаю пари, — с легкостью солгал Феликс Эдмундович: он отлично понимал, что новое словечко привьется. «Впрочем, не стоит отказываться от услуг этого простака, — подумал он, — деньги всегда нужны. Достаточно того, что я поставил его на место». И он, обратив на Владимира Ильича свои удивительные зеленые глаза, мгновенно сменил тон и проговорил дружелюбно: — Мы всегда рады новым людям. — Речь его — когда он этого хотел — звучала обволакивающе, как журчание ручейка, с мягкостью почти женской, и даже акцент полностью исчезал. — Уверен, вам не придется пожалеть о том применении, которое мы найдем вашим талантам...
— И моим капиталам? — усмехнулся Ленин. «Болван сам лезет в сети», — подумал Феликс Эдмундович и сказал:
— Если такова будет ваша воля... Мы не уповаем на пожертвования. Но и не видим нужды отказываться от них — разумеется, в том лишь случае, когда предложение исходит от чистого сердца...
«Блеф сработал, — с облегчением подумал Ленин, — однако с этим типом придется нелегко: интриган и сволочь прожженная». Внезапно у него возникло неприятное ощущение, будто кто-то, стоящий за спиной, прислушивается к их разговору; он обернулся. Но позади никого не было, кроме глухонемого с мандаринами. «Показалось», — решил он.
Далее Феликс Эдмундович, сославшись на занятость, в крайне учтивых выражениях попросил разрешения откланяться и предложил новому партийцу встретиться «как-нибудь», дабы в спокойной обстановке обсудить детали предполагаемого сотрудничества. (Он не назначил даты для аудиенции, ибо намеревался предварительно кое с кем проконсультироваться.)
Они попрощались за руку. Ленин придавал рукопожатиям большое значение, можно сказать, коллекционировал их: он был убежден, что по ним можно понять характер человека. Но такой руки, как у Железного Феликса, никогда еще ему не встречалось. Она была расслаблена и мягка, но причиняла боль; она была холодна как лед, но от нее оставалось ощущение ожога.
Кржижановский тронул Ленина за плечо:
— Милости прошу послезавтра вечерком ко мне в гостиницу, товарищ Ильич. Соберутся некоторые товарищи...
— Чтобы еще раз спеть хором?
— Ну, почему же непременно хором? Вино, закуска... В картишки по маленькой...
— А! Буду непременно.
— Я стою в «Бедфорде».
— До завтра, Максимильяныч!
Ночь. Он стоит на мосту, смотрит в черную маслянистую воду. На нем мягкая шляпа и длинное пальто. Он знает: за ним — филер. Он привык к опасности, она его возбуждает; но ему ненавистен этот чужой, желтый, липкий город с его холодной пышностью. Он идет, стуча каблуками по деревянным мостовым, ныряя в подворотни и переулки, кружа и петляя, чтобы замести следы. В одной из подворотен ему слышится странный тонкий звук; он уже избавился от слежки и никуда не торопится, но этот звук заставляет его вздрогнуть всем телом. Он оборачивается и видит у стены темный ком тряпья. Именно оттуда доносится жалобный звук. Это плачет ребенок — не младенец, а ребенок лет десяти, судя по голосу.
Он возвращается, подходит ближе — теперь сквозь тряпье ясно видны очертания детской фигурки, — нагибается, сдергивает платок, которым закрыто лицо ребенка. Это девочка. Она бледна и худа. Глаза у нее черные, как смородина. Он поднимает ее на руки — она совсем ничего не весит. Тряпки плохо пахнут, он разматывает их, бросает на землю, снимает с себя пальто, закутывает девочку и несет. Она уже перестала плакать.