Только среди добрых обитателей подмостовья такая консенсусная личность, как Эндрюс, могла найти пригодную для существования нишу. Его, вернее, их сразу приняли в братство дымного костра. И этот человек, который и пяти минут не мог пробыть самим собой, пришелся здесь вполне к месту.
Впрочем, было еще кое-что, объединяющее живущих под мостом (хотя, разумеется, ничто не могло объединить Все-Вместе Эндрюса). Это готовность поверить в то, что собака может говорить. С ними много что разговаривало — допустим, те же стены. Поэтому поверить в говорящую собаку не представляло особого труда. А еще нищие уважали Гаспода за то, что он был самым сообразительным из них и никогда не пил жидкость, если та разъедала банку, в которую была налита.
— Итак, попробуем еще раз, — предложил Гаспод. — Вы продаете тридцать штук и получаете доллар. Целый доллар. Понятно?
— Клятье.
— Кряк.
— Хаааргххх… тьфу!
— А сколько это будет в старых башмаках?
Гаспод вздохнул.
— Нет, Арнольд. Ты получаешь деньги и на них покупаешь себе сколько угодно ста…
Все-Вместе Эндрюс вдруг заворчал, и остальные члены нищей братии мгновенно притихли. После того как Все-Вместе Эндрюс какое-то время молчал, абсолютно невозможно было предсказать, кем он станет.
К примеру, всегда существовала возможность того, что он станет Душилой.
— А можно вопрос? — спросил Все-Вместе Эндрюс хрипловатым сопрано.
Нищие сразу успокоились. Судя по голосу, он стал леди Гермионой, а с ней еще ни разу не возникало никаких проблем.
— Да… ваша светлость? — сказал Гаспод.
— Это ведь не будет считаться… работой?
Упоминание о работе ввергло нищих в состояние двигательного возбуждения и растерянной паники.
— Хааарук… тьфу!
— Разрази их гром!
— Кряк!
— Нет, нет и нет, — торопливо произнес Гаспод. — Это едва ли работа. Вы просто раздаете листочки и собираете деньги. По-моему, никакая это не работа.
— Я не могу работать! — завопил Генри-Гроб. — Я производительно и социально неполноценен!
— Мы не работаем, — сказал Арнольд Косой. — Мы — господа, ведущие праздничный образ жизни.
— Кхе-кхе, — деликатно откашлялась леди Гермиона.
— Господа и дамы, — галантно исправился Арнольд.
— Но зима обещает быть суровой, — сказал Человек-Утка. — Лишние деньги нам бы не помешали.
— Для чего? — удивился Арнольд.
— Арнольд, на доллар в день мы будем жить как короли.
— Хочешь сказать, нам отрубят головы?
— Нет, я…
— Кто-нибудь взберется по сортирному отводу с раскаленной докрасна кочергой и…
— Нет! Я имел в виду…
— Нас утопят в бочке с вином?
— Нет, Арнольд, я сказал «жить», а не «умирать» как короли.
— Кроме того, ты из любой бочки с вином выпъешъся наружу… — пробормотал Гаспод. — Ну, хозяева, что скажете? О да, конечно, и хозяйка. Я могу… Рон может передать тому парню, что мы согласны?
— Несомненно.
— Лады.
— Гаввварк… птю!
— Разрази его гром!
Все посмотрели на Все-Вместе Эндрюса. Его губы задвигались, щеки задрожали. А потом он поднял вверх пять демократических пальцев.
— Большинство — за, — подытожил Гаспод.
Господин Кноп закурил сигару. Курение было единственным его пороком. Ну, или единственным пороком, который он считал таковым. Все остальные были не более чем профессиональными навыками.
Порочность же господина Тюльпана была беспредельной, однако он признавался только в пристрастии к дешевому лосьону после бритья — нужно же человеку что-то пить. Наркотики он пороком не считал хотя бы потому, что настоящие наркотики попались ему лишь однажды, когда они обнесли одного лошадиного доктора. Тогда господин Тюльпан заглотил пару больших пилюль, от которых все вены в его теле вздулись как лиловые шланги.
И головорезами они не были. По крайней мере, они не считали себя головорезами. Не были они и ворами. По крайней мере, они не считали себя ворами. И наемными убийцами они себя тоже не считали. Наемные убийцы любили попонтоваться и строго следовали установленным правилам. А Кноп и Тюльпан («Новая Контора», как господин Кноп любил себя называть) никаких правил не соблюдали.