Может, то были только «решения» и никакого «заседания» не было?
Хотя… Подождите-подождите, какого числа заседало Политбюро? ВТОРОГО АВГУСТА? Интересно, интересно… А если собрать в один список некоторые события до и после этой даты?
В среду, 26 июля, в Берлине в обстановке ужина в ресторане «Эвест» состоялась продолжительная беседа Шнурре с Астаховым и руководителем советского торгпредства Бабариным. Заявив, что он выполняет указания свыше, Шнурре сообщил советским представителям о готовности Германии улучшить отношения с СССР и договориться по любым вопросам, в частности в отношении Румынии, Прибалтики, Польши, Японии и по проблемам экономики. Астахов 27 июня отправил в Москву краткую телеграмму, а следом за ней отчет диппочтой, который прибыл в НКИД в субботу, 29 июля. До 2 августа оставалось два рабочих дня — понедельник, 31 июля, и вторник, 1 августа. Вполне достаточно для принятия определенных решений, которые и могли потребовать заседания Политбюро. На нем должны были обсуждаться две темы: как вести себя в переговорах с прибывающими миссиями Англии и Франции (основные советские участники — Ворошилов и Шапошников) и как проводить беседы с немецким послом Шуленбургом (Молотову), которые начинались уже завтра. Ибо требовалось решение «самого главного играющего» — товарища Сталина.
И оно должно было быть принято, ибо со следующего дня (3 августа) в Москве начинается серия встреч Шуленбурга и Молотова, которые вполне можно охарактеризовать как самые настоящие переговоры, но секретного качества, которые и завершились визитом Риббентропа в Москву 23-го числа. Но так как суть одновременно ведущихся переговоров была взаимоисключающей, то 2 августа на Политбюро просто технически нельзя было принять решения о серьезной работе по достижению в обоих направлениях заявленного (ожидавшегося) результата. Подписание итогового документа возможно было только в одном из них. Но теоретически мог быть и такой вариант, что 2 августа могли принять решение окончательно определиться во время переговоров. Дескать, посмотрим, какая из сторон предложит более выгодные условия, те и подпишем.
Но вариантов было всего два: или подписать какую-то конвенцию с западными демократиями против Германии, или договориться с Германией о разделе сферы влияния в Восточной Европе (против западных демократий). Если бы главной была первая цель, то достичь ее можно было раньше. Но к началу августа позиции всех участников были хорошо известны, из-за чего перспектива до чего-то договориться была туманной. Точнее говоря, не было такой перспективы. Поляки наотрез отказались предоставить свою территорию войскам восточного соседа, А правительства стран Прибалтики отказывались всерьез обсуждать идею каких-то гарантий на основе в том числе и термина «косвенная агрессия» (на чем настаивал Советский Союз). Но если бы у Сталина было серьезное желание договориться о чем-то в этой теме, то и действовать ему надо было более реально на основе компромиссов и при взаимном учете интересов. Но этого не наблюдалось. А отсюда возникает вывод, что более важной целью для него был договор с Германией. На это же указывают некоторые события, которые произошли весной — в начале лета 1939 г.
Важным событием оказалась отставка Максима Литвинова с поста наркома иностранных дел 3 мая 1939 г. Формально Сталин объяснил это «серьезным конфликтом» между Молотовым и Литвиновым. Фактически фигура Молотова оказывалась более удобной для проведения переговоров именно с немцами.
3 мая 1939-го была среда. Предыдущие три дня (воскресенье, 30 апреля — вторник, 2 мая) были выходными — праздничными. Когда же мог возникнуть этот конфликт? Скорее всего когда-то раньше. И надо полагать, в связи с какими-то важными событиями. А важные события (как правило) обсуждаются на важных совещаниях. Есть ли информация о каком-то большом совещании в апреле 1939 г.? Оказывается, есть. «Правительственное совещание» (по версии советского посла в Англии И.М. Майского) состоялось в апреле 1939-го:
«Учитывая как английскую, так и французскую позиции, правительство СССР 17 апреля 1939 г., т. е. через три дня после того, как британское правительство сделало нам предложение о предоставлении односторонней гарантии Польше и Румынии, выдвинуло свое предложение. Суть его сводилась к трем пунктам.
1. Заключение тройственного пакта взаимопомощи между СССР, Англией и Францией.
2. Заключение военной конвенции в подкрепление этого пакта.
3. Предоставление гарантий независимости всем пограничным с СССР государствам, от Балтийского моря до Черного.
Передавая наше контрпредложение Галифаксу, я сказал:
— Если Англия и Франция действительно хотят всерьез бороться против агрессоров и предотвратитъ Вторую мировую войну, они должны будут принять советские предложения. А если они их не примут…
Тут я сделал красноречивый жест, смысл которого нетрудно было понять.
Галифакс стал заверять меня в полной серьезности стремлений англичан и французов, но мысленно я сказал себе: «Факты покажут».
Одновременно с присылкой наших контрпредложений М.М. Литвинов вызвал меня в Москву для участия в правительственном обсуждении вопроса о тройственном пакте взаимопомощи и перспективах его заключения. 19 апреля я покинул Лондон. Мне неприятно было видеть нацистскую Германию с ее свастикой и «гусиным шагом» солдат, и я решил ехать в Москву кружным путем. Самолет доставил меня из Лондона в Стокгольм, а оттуда в Хельсинки, здесь я сел в поезд и через Ленинград прибыл в Москву. По дороге я остановился переночевать в Стокгольме и имел здесь большую и интересную беседу на текущие политические темы с моим старым другом (еще со времен эмиграции) послом СССР в Швеции A.M. Коллонтай.
На правительственном совещании в Москвея должен был давать самые подробные сведения и объяснения о настроениях в Англии, о соотношении сил между сторонниками и противниками пакта, о позиции правительства в целом и отдельных его членов в отношении пакта, о перспективах ближайшего политического развития на Британских островах и о многих других вещах, так или иначе связанных с вероятной судьбой советских контрпредложений. Информируя правительство, я старался быть предельно честным и объективным. Я всегда считал, что посол должен откровенно говорить своему правительству правду и не создавать у правительства никаких иллюзий… На том памятном совещании в Кремле, повторяю, я рассказывал правду, только правду, и в итоге картина получалась малоутешительная. Тем не менее правительство все-таки решило переговоры продолжать… Ибо как на этом совещании, так и в частных разговорах со знакомыми мне членами правительства я все время чувствовал одно: «Надо во что бы то ни стало избежать новой мировой войны! Надо возможно скорее договориться с Англией и Францией!»
Обратном возвращался тем же путем, но из Стокгольма я полетел не прямо в Лондон, а по пути заехал или, вернее, залетел в Париж:, чтобы лучше ознакомиться с настроениями французского правительства в отношении пакта. Наш посол во Франции Я.З. Суриц, человек большой культуры и широкого политического кругозора, охотно посвятил меня во все детали парижской ситуации.
— Не знаю, чем закончится англо-французский спор, однако настроен я пессимистически…
На следующий день после возвращения из Москвы, 29 апреля, я посетил Галифакса. Находясь под московскими впечатлениями, я долго и горячо доказывал министру иностранных дел важность скорейшего заключения тройственного пакта взаимопомощи и настойчиво заверял его в самом искреннем желании Советского правительства сотрудничать с Англией и Францией в борьбе с агрессией. Галифакс слушал меня со скептической улыбкой и, когда я спросил, принимает ли британское правительство наши контрпредложения, весьма неопределенно ответил, что оно еще не закончило своих консультаций с Францией. Это подействовало на меня как холодный душ.
3 мая М.М. Литвинов был освобожден от обязанностей народного комиссара иностранных дел, и на его место назначен В.М. Молотов. Это вызвало тогда в Европе большую сенсацию и истолковывалось как смена внешнеполитического курса СССР».