– Ладно, беги, – разрешила она. – Роль повторить не забудь.
– Не учи молодца, старуха! – послышался из дома слабый голос. – Он сам всё знает!
Киликий, опираясь на кривую, покрытую резьбой клюку, выглянул из-за полога, что прикрывал дверной проём: косматая борода колечками, заложенный бельмом глаз, щербатая усмешка. Акрион торопливо поклонился отцу. Киликий в ответ подмигнул.
– А ты мне не указывай! – не поворачивая головы, отозвалась Федра. – Только и знаешь, что на крыше сидеть да на кифаре бренчать день-деньской. Пока в театре играл, от тебя хоть какой толк был. И как только на крышу ту залезаешь, сатир хромой, старый.
– О боги, – засмеялся отец. – Правду говорил Сократ: лучший брак – это когда баба слепая, а муж глухой...
Он снова подмигнул Акриону. Федра развернулась к Киликию и, часто взмахивая перед лицом рукою с выставленным обвинительным пальцем, взялась перечислять мужнины пороки. Тот в ответ посмеивался, собирал в горсть бороду, стучал клюкой о дубовый порог. Сложная причёска на голове Федры подрагивала в такт упрёкам. «Опаздываю», – спохватился Акрион, глянув на высокое, начинавшее припекать солнце. Ловко подобравшись к увлекшейся руганью Федре, он чмокнул мать в щёку, вернулся к забору и перелез обратно к себе во двор.
«Разве они мне не родные? – думал он, торопливо оборачивая вокруг плеча гиматий. – Нет у меня никого их дороже и ближе. И не было, и не будет. Царь Ликандр, ха! Придумал бы чего поумнее, глупый прощелыга. Тоже мне Гермес-ловкач, складно соврать – и то не сумел».
Выбежав из дома, он понёсся по узкой улочке, лавируя между прохожими, увёртываясь от навьюченных семенящих осликов, собирая то и дело плечом побелку с подвернувшейся стены и неизбежно вляпываясь в мутные, охристые лужи: пару дней назад прошёл сильный дождь. Бежать было недалеко – Акрион жил в Коллитосе, самом ближнем к театру районе – но солнце стояло уже почти в зените, а представление начиналось в полдень. Как назло, на улице было полно народа, причём все шли в том же направлении, что и Акрион, но раздражающе медленно, да ещё и ругались вслед, если их задевали.
Неудивительно: все шли смотреть на спектакль, но им-то спешить было некуда. Впрочем, не страшно. За четверть часа можно добежать до театра, потом – быстренько переодеться, надеть котурны, маску и... Что мы там сегодня играем? А, «Царя Эдипа». Легкотня, «Эдипа» мы с детства наизусть шпарим, хоть ночью разбуди – «И снова горе, боль терзает плоть, терзает душу память лютых дел...» Главное – руки заламывать поестественней, публика нынче взыскательная.
«Руки! – вдруг сообразил он с досадой. – Руки-то красные, исцарапанные после пемзы! Вот неловкость. Сколько вопросов будет...»
Акрион скрежетнул зубами. Всё из-за проклятого злодея, который прикинулся Гермесом. Надо было сразу его выставить. И чего, спрашивается, пугался и раскаивался? Хотя да, кровь на ладонях. Это, конечно, было страшновато.
«Вот ведь гад какой, кровью меня замарал во сне. Не иначе, на бойне взял свиную. И сон ещё этот... И то, как он говорил... Неужто и впрямь... Нет, не может быть. Ба! А ведь Такис всё утро меня с красными руками видел! И уж всяко заприметил, что я себя вёл по-дурацки. Как бы не побежал с испугу доносить... Впрочем, вздор, не побежит. Любит он меня, старый кашлюн. Да и потом, рабов же по закону перед показаниями пытают, ибо лживы суть. Такису это без надобности. Его и пытать-то не надо: того и гляди, сам развалится».
Чем ближе становился театр Диониса, тем теснее толпился народ, и тем сложнее было прокладывать путь в неподатливой людской массе. Акрион опаздывал. Разозлить опозданием публику – ещё полбеды. Ну, постучат сандалиями о сиденья, ну покричат, пощёлкают языками. Но прогневать высшие силы! Всякому известно: театр угоден богам. Недаром, когда три сотни лет назад сам Аполлон явился в огненном сиянии жителям Эллады, он среди прочего повелел разыгрывать представления не раз в год, как это делалось испокон веков, а еженедельно – и ходить на те представления полагалось всем от мала до велика. Так что каждый раз, когда выступаешь на орхестре, на тебя смотрят не только десяток-другой тысяч афинян, но и сами олимпийцы. Сам Аполлон. Сама Афина. Сам Гермес...
Тьфу ты, опять этого прохвоста утреннего вспомнил. Не Гермес то был! Не Гермес!! Всё, Акринаки, забудь и не вспоминай. Вон уже театр, вот и вход. Уф, хвала богам, успел вовремя. Зрители только-только рассаживаются.
Земля под кожаными подошвами сандалий сменилась звонким камнем. Акрион сбежал вниз по ступеням театрона, запрыгнул на орхестру и, едва не запутавшись в ярком пологе, влетел в скену.
Здесь, как всегда, царил волшебный запах: старая ткань, крашеный гипс, тягучие белила. Все, конечно, были уже в сборе и переодевались. Поодаль, сгрудившись, стояли хористы; один только что закончил рассказывать какой-то длинный и, видимо, похабный анекдот, прочие гоготали из-под одинаковых масок. Двое рабов, пыхтя от натуги, волокли на орхестру здоровенную расписную декорацию, изображавшую главные ворота Фив.
– Где тебя носит?! – зашипел толстяк Паллий, устроитель спектакля. – Уже народ на местах! Что я им скажу? Прощения просим, граждане, наш Эдип дрыхнет с похмелья?!
– Будет тебе, Паллий, – отмахнулся Акрион. Отворив сундук с актёрской одеждой, он принялся спешно перебирать тряпки в поисках яркого пурпурного плаща, положенного при исполнении царской роли. – Эдип на месте. Вот он я, Эдип. И ни разу не с похмелья.
– Ну конечно, – фыркнул Паллий. – Руки все красные, ободранные. Бьюсь об заклад, дрался вчера. А круги-то круги под глазами! И рожа бледная, как у призрака! Хорошо, что под маской не видно будет.
Акрион тихо зашипел от злости. Рванул из рук подоспевшего раба актёрский хитон – длинный, до пят – стал переоблачаться. «Так и знал, что руки заметят, – подумал он. – Удружил Гермес фальшивый. Чтоб ему в Тартар провалиться, стервецу ряженому».
Котурны не желали привязываться, шнурки путались в дрожащих от ярости пальцах, петли сваливались с лодыжек. Маска Эдипа вся провоняла какой-то дрянью после прошлого спектакля. Акрион трижды взмок, пока напяливал пурпурный хламис, едва не свалился с котурнов, потом маска съехала вниз, и он, ковыляя к орхестре, сослепу отдавил руку несчастному рабу. Чудом не врезавшись в колонну, ощупью добрался до выхода, откинул полог и вышел, наконец, к публике.
Хор уже стоял рядом с декорациями, но молчал. Выступал актёр-пролог, чьей обязанностью было рассказывать почтенным афинянам, какое интересное и увлекательное зрелище ждёт их в течение ближайших пяти-шести часов, которые они проведут, сидя на жёстких каменных скамьях под лучами палящего солнца. Афиняне, притихнув (что было, вообще говоря, большой редкостью), внимали.
Не слушая пролога, Акрион поправлял маску, которая упорно съезжала таким образом, что глазные прорези оказывались на уровне носа, и заодно проговаривал про себя первые строфы заученной роли. «О Кадма внуки, юные фивяне! Зачем сидите здесь у алтарей...» А, нет, не так: «О деда Кадма юные потомки! Зачем сидите здесь у алтарей...» Да! Вечная беда, первую строчку вру. Деда Кадма, деда Кадма. Смешно получается. «О деда Кадма юные потомки! Зачем сидите здесь у алтарей, в то время как весь город фимиамом наполнен, и моленьями, и стоном?» Всё, главное – первая строчка, дальше само пойдёт.
Пролог тем временем продолжал вещать и закругляться, кажется, не собирался.
«Ну, долго он ещё?» – недовольно подумал Акрион. Маску, наконец, удалось пристроить на положенное место, и он смог разглядеть, что творится вокруг.
Вокруг творилось что-то не то. Публика уже не сидела тихо: театр в самом деле полнился моленьями и стоном, как Фивы в Софокловой трагедии. Зрительская толпа волновалась, будто штормовое море. Одни стояли, запрокинув лицо к небу, и взывали к богам. Другие, схватившись за голову, смотрели перед собой выкаченными испуганными глазами. Кто-то плакал, скрючившись на скамье, не стесняясь соседей, и соседи плакали вместе с ним. Кто-то бил себя в грудь, гневно скалился, роптал, то ли суля месть, то ли требуя ответа.