– Кто угодно может убить человека, но никто не знает, какие дела мог ещё совершить убитый. Ты прикончил многих людей. Думал, что тебя ведет Аполлон? Но меч-то был в руках у тебя самого. Не у Аполлона.
Акрион стиснул зубы. «Ошибка, – подумал он. Мысль была тяжёлой, как камни, из которых силился построить башню несчастный Пирос. – Ошибка! Все мои геройства. Все путешествия, все старания. И вся жизнь».
Тусклый свет Аида стал ещё слабей. Акрион опустился на землю, прижал ладони к груди, чтобы ощутить, как бьётся сердце. Но, конечно, ничего не ощутил. Он тоже был мёртв, как и родители. «Ошибка. Ошибка. Опоздал, навсегда опоздал, совсем!»
Двигаясь по-прежнему неторопливо, Гермес скинул с плеча сумку и достал лиру: потертый черепаший панцирь, натянутые на тростниковую раму жилы. Инструмент, сработанный грубовато и прочно, выглядел очень старым. Старинным. Возможно, это была самая древняя лира на земле.
– Мы уже готовы отправиться на Олимп, – сказал божий вестник Акриону, скорчившемуся на песке, – но, наверное, ты ещё хочешь побыть здесь, с родителями. Не спеши. Я пока сыграю песню. Она без слов, но так даже лучше.
Он начал тихо наигрывать мелодию, печальную и простую. Отчего-то казалось, что песня была такой же древней, как лира. Одна из первых на свете.
Акрион, не отрываясь, смотрел на родителей, но видел их не такими, как сейчас – измученными, бледными тенями. Он видел отца, смеющегося, полнокровного мужчину: как он радуется первенцу, поёт ему песни, качает на колене. Мастерит сыну лук, подсаживает на лошадь, учит ездить верхом. Возится с карапузом, поддаётся в шутливой борьбе.
Он видел мать: как она берет на руки орущий, замотанный в пеленки комок и впервые прикладывает к груди. Баюкает в колыбельке. Учит разговаривать. Учит ходить на поляне в царском саду, между огромных задумчивых дубов. Купает в бронзовом чане и хохочет вместе со служанками, когда мальчик брыкается, обрызгав её.
Как же они были молоды и прекрасны. Как любили сына. Как любили друг друга.
Мелодия смолкла, и видение растаяло в мёртвом воздухе.
– Время явиться на суд Аполлона, – сказал Гермес, поднимаясь с валуна и пряча лиру в сумку. – Пойдём, дитя.
Акрион качнул головой:
– Не пойду. Не могу идти.
– Придётся. Сам видишь, здесь – обитель страданий. Единственный способ выбраться отсюда – предстать перед Фебом. Иначе останешься тут навсегда.
– Не могу я предстать перед Фебом, – сказал Акрион, сердито вытирая щёки. – Мне всё теперь ясно. Мой даймоний... Даймоний всегда знал, что я – убийца, а разум вроде как искал оправдания… А, не важно.
Гермес кивнул, словно подбадривая.
– В общем, разуму я больше не верю, – Акрион скрипнул зубами. – Он вечно врёт, а даймоний говорит правду.
– Ложь и разум родились одновременно, – признал Гермес. – Но разум – как нож. Способен приносить и пользу, и вред. Может прокормить, а может и убить. Вопрос в том, как им пользуешься.
– Наверное, да. Только я, видно, не умею с ножами… – Акрион смешался. Было стыдно от ерунды, которую наговорил, и страшно – от того, что ещё собирался сказать.
Гермес ждал, скрестив руки на груди. Казалось, он мог простоять так вечно.
– Так или иначе, мне не место на Олимпе, – закончил Акрион. – Но я… Я хочу говорить с Аидом.
– С Аидом? – Гермес отчего-то перевёл взгляд поверх головы Акриона. Всмотрелся вдаль. – Владыка Аид не разговаривает со смертными.
– Я должен его увидеть, – обмирая от собственной наглости, настаивал Акрион. – Хочу просить за отца и мать.
Гермес развёл руками:
– Бессмысленно. Хозяин царства мёртвых не знает жалости. Не умеет он жалеть.
– Всё равно, – упрямо сказал Акрион. – Нужно попытаться. Хотя бы попытаться. Можешь провести к нему? Прошу, тебя ведь недаром зовут Душеводителем!
Гермес закинул сумку с лирой за спину. Вздохнул.
– Не знаешь ты, о чём просишь, – сказал он. – Но да, я помогу.
Они принялись спускаться вниз по течению Ахерона, оставив позади Ликандра и Семелу. Временами на пути попадались другие души, и для каждой была уготована своя пытка. Тут был человек, облепленный ядовитыми мухами, которые прогрызали кожу и откладывали яйца в плоть. Был другой, наполовину обращённый в дерево, чьи ноги-корни гнили, погруженные в болото нечистот. Были прочие – те, кто горели, задыхались, утопали, и не могли сгореть, задохнуться или нахлебаться воды так, чтобы умереть, наконец, окончательно и получить покой.
Но больше всего Акриона поразила участь неведомого старца, который сидел перед мешком соломы и плёл из неё бесполезную хрупкую верёвку. Распухшие, покрытые волдырями руки двигались механически, взгляд был рассеянным и обращённым в себя. Позади старца стоял отвратительного вида осёл и пожирал только что сплетённую верёвку, ненасытно жуя и скаля острые, загнутые, совершенно не ослиные зубы. Когда Акрион проходил мимо, то услышал, как мученик бормочет под нос. «Леокадия, Леокадия, – всхлипывал он. – Родная, душа моя, прости, прости!» Кем приходилась старцу та Леокадия, отчего он молил о прощении, зачем тут была верёвка с чудовищным ослом? Неведомо это было и пугало оттого ещё сильней.
Река становилась шире и полноводней, души встречались всё реже, а почва утратила влагу; напротив, при каждом шаге поднимались облачка пыли, и казалось, что это тени путников оживают, пытаясь следовать за ними. Затем стали попадаться каменные осыпи, большие и малые, и вскоре земля исчезла под покровом гранитных обломков, которые коварно подстилались под ногу, с тем чтобы в последний момент вывернуться. Скалы по берегам вздымались выше и выше, порой оставляя взору только узкую полоску серой пустоты над головой. Пустота эта отражалась в речной морщинистой глади, и казалось, что скалы, несмотря на свою жестокость, безопаснее, чем две полосы небытия, что слепо таращились на Акриона сверху и снизу.
Гермес шёл впереди, не оборачиваясь, безошибочно выбирая дорогу между россыпей валунов. Золотые крылья талариев сверкали перед глазами – единственные яркие пятна в этом бесцветном краю. Акрион не знал, сколько времени уже шагает по камням, и не смел спросить, долго ли ещё идти, помня прежний Гермесов ответ: «столько, сколько нужно». Усталости не было; да и как может устать тот, чьё сердце не бьётся? Но нарастало с каждым шагом муторное томление, и одолевала всё сильней неизбывная, мертвящая тоска.
Внезапно Гермес остановился. Акрион, зазевавшись, едва не толкнулся ему в спину: неловко оступился на вёртком камне, шатнулся назад, взмахнул руками, ловя равновесие, и чудом устоял. Божий вестник, не замечая этой суеты, глядел вверх. Придерживал рукой кожаный петас – старый, исцарапанный, с пятнами на тулье – другой же рукой подтягивал норовивший соскользнуть с плеча ремень сумки.
Акрион тоже поднял взгляд. И застыл, ошеломлённый.
Над ними поднималась исполинская скала. Человек был рядом с ней как пылинка. Каждая трещина, каждая складка на теле этого гранитного чудовища могла вместить сотню таких, как Акрион. Если бы каменная твердыня простёрлась на земле, то пришлось бы идти несколько часов, чтобы достигнуть вершины.
А у подножия покоилась груда валунов – громадная, с Акрополь размером.
– Аид, повелитель царства мёртвых! – закричал Гермес в небесную мглу. – Я привёл к тебе смертного!
Земля дрогнула, издала низкий стон. В лицо дохнуло воздухом, жарким, спёртым. Валуны пришли в движение, вздыбились, словно ожившая лавина.
С рокотом и гулом лавина двинулась вперёд. Очертания её текли, менялись, складываясь в нечто узнаваемое – и бесконечно жуткое. Мгновение спустя Акрион понял, что это – огромный пёс. Трёхглавый пёс.
Кербер.
Над Акрионом склонилась оскаленная морда, составленная из камней. Раскрылась пасть, окрашенная багровым отсветом. Повеяло жаром. В глубине глотки рдела зернистая лава.
Он заслонился от пекла рукой. Крикнул, глядя вверх – мимо псовой головы, туда, где терялась в пустоте вершина скалы:
– Владыка Аид! Молю, выслушай! Я пришёл просить за родителей, которые терпят муку в твоём царстве!
Головы Кербера загородили небо с трёх сторон. Раздался рык: Акрион не слышал его – ощущал всем телом, как множественные удары. Пёс не хотел, чтобы хозяина беспокоила смертная букашка. Пёс хотел крови.