Затем донесли, что ты умер.
Мучаюсь так, словно убила тебя своими руками. По моей вине! Столько перенёс! И вот лежишь мёртвый.
Должна сделать единственное, что могу.
Сейчас.
Боги, помогите.
Всё.
Принесла жертву, совершила обряд. Воззвала к Аиду. И к Аполлону моему учителю и заступнику. Надеюсь они позволят мне сойти в царство мёртвых вместо тебя
Если же Аид останется глух, если Феб от меня отвернётся всё равно я не в силах так жить. Так виновата так много причинила зла.
Я это сделала. Воткнула в жилу отравленную иглу. В Лидии каждая жрица Артемиды носит алабастр с ядом. Оружие чести чтобы убить себя если в храм ворвутся должна жить и умереть чистой
Вилий сильно мучился? он умер молча тогда
сейчас и я узнаю
больно очень больно
рабыням велено выйти и оповестить всех
надеюсь они уже тебя
живым
прости
Локсий, дочитав, поднял взгляд от дифтеры.
– Объясни, что это за бред, – потребовал он.
– Это вы мне лучше объясните, учитель, – возразил Кадмил. – Зачем нужно было разрабатывать техники алитеи, а потом их же запрещать? Зачем вам потребовалось спасать из пожара царскую дочь, переносить в Эфес, а потом являться ей в наведённом трансе? И зачем вы заставили меня заниматься бессмысленным расследованием?
Локсий аккуратно сложил записку: пополам, ещё пополам. Провёл ногтём по сгибу, приминая выскобленную овечью кожу.
– Кадмил, – произнёс он с неожиданной мягкостью. – Ты, конечно, волен верить сумасшедшей девчонке, которая писала всю эту чушь. Умирающий от яда мозг – лучший свидетель против твоего учителя, бесспорно. Но, уж будь добр, поверь тому, кто сотворил твою метаморфозу и дважды спас тебе жизнь… – глаза Локсия, подёрнутые сосудистой сеткой, вдруг выкатились, и он заорал: – Я не делал всей этой невозможно нелепой, тупоумной херни!!
– Тогда кто это сделал? – спросил Кадмил. Спокойно спросил, будто и не был прикован к железному стулу рядом с люком для сброса трупов.
Локсий смахнул пот со лба.
– Вероятно, кто-то из наших соседей, – ответил он. Тоже спокойно, словно забыл, как кричал во всё горло пару секунд назад. – Шиква, Веголья, а, может, даже Ведлет. Да, скорее всего, он. Старый змей обожает являться девам во снах, это, похоже, его слабость. Мотивы, конечно, непонятные, да и способ исполнения абсурдный. Но это частности, которые тебя не должны волновать. Виновника мы найдём без твоей помощи.
Кадмил затаил дыхание. «Казнь?!» Щёки онемели, мельчайшие иголочки вонзились в нёбо: видимо, побледнело лицо.
– Я... – Локсий замолчал, прикрыв глаза и массируя виски. Когда он заговорил вновь, голос звучал устало и глухо: – Я приму к сведению эту странную записку. Но твоя помощь больше не потребуется. Ты отправляешься в бессрочное заключение. По многим причинам.
Спину точно кипящей смолой окатило. «Значит, все-таки пожизненная темница, – подумал Кадмил. – Что ж, всё лучше смерти».
– Ты предал меня, – продолжал Локсий. – Едва не стал виновником политического кризиса – дважды! Злоупотребил моей добротой и моими дарами. Ну, а то, что произошло под конец, просто в голове не укладывается. Разболтать человечкам важнейшую тайну! Клянусь пневмой, я не могу принять ни одного объяснения такому поступку. Это противно всякой логике и здравому смыслу.
Кадмилу вдруг вспомнилась ликейская роща. Закатное золотое небо, строчка из «Этиологии», которую заучил Акрион. И то, что он сам сказал в ответ. «Стремление к добру нельзя объяснить, опираясь на логику»…
– Я действовал сообразно голосу даймония, – выговорил Кадмил. Слова будто сами вылетели изо рта, но это оказались правильные слова. Те, которые давно пора было произнести. – А даймоний нелогичен. Всё потому, что он учит добру. Которое выше разума. Иногда.
Локсий издал пренебрежительный смешок. Кадмил понял, что разговор близится к концу.
– В любом случае, теперь у вас нет другого выхода, – добавил он торопливо. – Явитесь людям. Подтвердите то, что сказал я. Пообещайте отдавать пневму им во благо. И начните это делать на самом деле. Иначе они и вправду взбунтуются.
– Ставишь своему богу ультиматум? – безразлично спросил Локсий.
– Прошу моего бога быть разумным, – сказал Кадмил. – И милосердным.
– Милосердие есть немощь, глупый мальчишка, – по лицу Локсия со лба до шеи пробежала искра. – Как и сострадание. Без тебя разберусь, что делать. Теперь, прежде чем я позову стражу, и тебя проводят в заключение… Говори, кому всё рассказал. На самом деле. Не думаешь ведь, что я повелся на твою детскую хитрость?
Хребет взяло в невидимые тиски. «Архидия, – подумал Кадмил. – Смерть, и кровь, и пневма, чтоб ей навсегда иссякнуть…»
– О чём вы, мой бог? – спросил он как можно непринуждённей.
– За дурака, что ли, держишь? – поморщился Локсий. – Не было никакого собрания на агоре. Ты просто сболтнул про нас кому-то из своих дружков-людишек. Теперь скажи, кому именно, чтобы я мог их изолировать. И предотвратить социальную катастрофу.
Кадмил задумчиво качнул головой.
– Давайте лучше обсудим сделку, – предложил он. – Допустим, я назову пару имён. Что мне за это будет?
Локсий скривился в гримасе, которую никто не принял бы за улыбку:
– Лучше покажу, что тебе за это не будет.
И он шагнул в угол, и взял жезл, и направил его на Кадмила.
Зашипела молния, вонзилась в грудь. Боль ударила, как штормовая волна. Однажды Кадмил маялся зубами, и жрец-медик, прежде чем лечить ему коренной, ошибся в магической формуле. Действие анестезирующего заклинания кончилось внезапно, посредине процедуры, как раз в тот момент, когда жрец высверливал нерв. То, что испытал тогда Кадмил, было очень похоже на то, что с ним делал сейчас разряд жезла. Только в случае с зубом яркая, кипящая боль взорвалась на пол-челюсти – и утихла. Теперь же она корёжила в объятиях всё тело, каждую кость, каждый мускул. И длилась, длилась, длилась без конца.
Он не выдержал и вскрикнул.
Локсий тут же выключил жезл.
Боль отступила, оставив о себе гнусную памятку: Кадмила трясло, как в ознобе. Глаза застили мутные слёзы.
– Вот тебе сделка, – произнёс Локсий сухо. – Говори, я жду.
Кадмил сплюнул. На губе повис жгутик слюны.
– Мой бог, всё, что мне надо – это выиграть время, – прохрипел он. – Время, чтобы новости успели разойтись по Афинам. Да, вы правы. Я соврал. Я не собирал толпу и не выступал перед ними. Но кое-кому сказал. О да, сказал. И скоро утро! Люди пойдут на агору. Свежая новость разлетается по агоре быстро. Очень быстро. Давайте, старайтесь. У меня всё ещё есть моя божественная регенерация. Верно, а?
– Как скажешь, – сказал Локсий. Жезл вновь исторг молнию.
Боль на этот раз была не просто мучительной. Она была страшной. Как в день, когда Кадмил прорывался сквозь защитное поле. Его будто бы медленно, с изуверским тщанием выворачивали наизнанку, раскалывали суставы, вытаскивали пядь за пядью сухожилия. И теперь нельзя было даже надеяться, что всё закончится, что он выпадет за пределы мучительного барьера, увлекаемый тяжестью статуй. Локсий калечил его, уродовал. Никакая регенерация не могла помочь, потому что ничто вообще не могло помочь против этой беспощадной, методичной, нескончаемой пытки. Он был один, один против бога, и бог не знал жалости. Кадмил закричал, срывая голос, не от боли даже – от страха. О, что это был за страх! Предельный, чёрный. Страх смертной твари перед божественным гневом.
Молния оборвалась.
Кадмил, раскачиваясь на стуле, дышал – редко, с нутряными стонами. Каждый вдох обжигал, будто воздух горел. Перед глазами неторопливо плавали точки.
Выждав минуту, Локсий сказал: