Здесь тихо.
Очень тихо.
Он не сознавал, какой шум стоял там, в бункере: отдалённая канонада, непрестанный гул взрывов, слитых воедино, тревожные сирены, гудение аппаратуры.
Здесь лишь песок шелестит на ветру. Край неба светел и на глазах наливается розовым. Скоро начнётся день, убийственно жаркий даже для бога.
– Только на минуту, – бормочет Локшаа. – На минуту…
Шагнуть на Землю: он-то владеет собой, в отличие от истерички Орсилоры. Глотнуть воды. Позвать жрецов, чтобы перевязали рану, как положено. Захватить побольше оружия. И вернуться на Батим. Он не будет отсиживаться на Парнисе, ожидая смертного часа. Он – командующий армией. Защитник.
Его дом в беде. Его место – на Батиме.
– Только на минуту, – повторяет он и садится, чтобы обратиться к голосу пневмы. Вот она просыпается, омывает незримые пути внутри тела. Бьётся в груди, растекается по жилам. Приносит покой, приносит силу. Приносит знание…
Нет.
Это совершенно немыслимо, но он не знает, куда нужно двигаться. Не ощущает место, где Разрыв смыкается с Землёй. Чувство, которое ему знакомо много столетий, чувство, которое позволяет шагать между мирами – этого чувства больше нет.
Локшаа в растерянности поднимается на ноги. Бредёт по пустыне, едва не наступая на извивы хищного винограда. Бесцельно скитается, прислушиваясь к пневме, пытается угадать заветное место перехода…
Тщетно.
Солнце поднимается над горизонтом. Ослепляет, обжигает, сушит. Ветер набрал силу и хлещет песком по лицу, по глазам, по раненой руке. Локшаа – незваный гость в пустыне. Разрыв хочет избавиться от него, терзает, гонит прочь.
И Локшаа сдаётся.
В вихре песка, в огненной вспышке он возвращается на Батим.
В бункер.
Гул канонады и вой сирен наваливается, как грязное, душное покрывало. Пол ощутимо перекошен. Свет стал ещё глуше, пульт из последних сил мигает аварийными сигналами. Панорамный монитор рябит, стекло исчеркано трещинами. В кресле, спиной к Локшаа, сидит Орсилора. Она негромко переговаривается с кем-то: значит, связь ещё работает, хотя изображения нет.
Волоча ноги, Локшаа делает шаг к пульту. Орсилора оборачивается и, нажав кнопку, обрывает разговор.
Локшаа опускается рядом с креслом на пол.
– Я... Я не смог, – признается он.
– Никто не может, – откликается Орсилора. – Я связалась с Нонке, Каипорой, Монзо, Увиалом. Они не могут выйти – ни на Землю, ни куда-либо еще. Осталась возможность ходить по Батиму… но только там, где нет экранов, сам понимаешь.
Пол вздрагивает от взрыва. С полотка осыпается труха. Монитор мигает, из динамиков доносится трель. Правительственный канал.
Орсилора включает связь.
– Грязный ход, противник, – шелестит голос Вегольи. – Хоть и оригинально придумано. Как бы ты этого ни добился, знай, что мы найдем способ обойти блок.
– Ты о чём? – Локшаа уже начинает понимать, но хочет услышать подтверждение из уст врага.
– Блокировка телепортации. Умно. Не хочешь, чтобы пострадали колонии на Земле? Да только зря ты это. Мы заберём все территории после победы. Так или иначе.
«Я ничего не блокировал», – хочет сказать Локшаа, но в последнюю секунду догадывается прикусить язык. Им незачем об этом знать.
Он дотягивается до кнопки, и монитор гаснет.
– Что за бредни? – с отвращением фыркает Орсилора. – Опять какая-то игра?
– Похоже, Батим отрезан от всех остальных миров, – Локшаа сам не верит в то, что говорит, но, видно, придётся поверить. – И пока никто не догадывается, почему. Хотя ставлю всю мою пневму, что виновато новое секретное оружие Вегольи. Побочный эффект, которого не ждали. Небо стало красным – это означает, что морфирована атмосфера. Может статься, морф затронул и энергетические оболочки планеты. Короче, мы в полной заднице.
Орсилора со стоном запускает пальцы в волосы.
– Это... надолго? – спрашивает она.
– А я откуда знаю? Может, и надолго. Может, навсегда.
Орсилора вжимается в кресло.
– Что же нам теперь делать? – произносит она жалко.
Локшаа смотрит в угол. Стальная дверь, ведущая к лестнице, открыта.
Дверь наверх.
«Презреть опасность, броситься в бой и, овеяв себя славой, погибнуть».
Локшаа встаёт. По коже бегут разряды, но он усилием воли превращает их в строгие узоры. Накидывает иллюзию на одежду, и форма, измятая, перепачканная кровью и песком, вновь смотрится чистой и выглаженной. Командующий должен являть собой пример. Во всём.
Сейчас главное – добраться до склада. Взять броню, оружие, военный транспорт. Затем он найдёт тех, кто не успел погибнуть, и возглавит их.
А там видно будет.
– Что нам делать? – вновь спрашивает Орсилора.
– Драться, – говорит Локшаа.
☤ Глава 10. Трудные роли угодны богам
Афины. Десятый день месяца боэдромион а, час восхода. Время, когда всё возможно.
Он встретил рассвет на балконе дворцовой башни.
Солнце поднималось по-осеннему неторопливо. Туман заволакивал улицы и сады, клубился под городскими стенами, развеивал по ветру густые пряди. Переливался золотыми волнами в лучах проснувшейся Эос и, не выдержав солнечной неги, таял.
Рождался новый день: здесь, в Афинах; далеко на востоке, в Эфесе, где черноликая Артемида простирала ладони над головами жрецов; на западе, в Вареуме, где посреди города возвышалась исполинская статуя Тинии; на Олимпе, откуда подлинные боги Эллады следили за смертными и их делами. Рождался день, когда всё должно было стать по-другому.
Акрион нервничал.
Как и всегда, если предстояло выйти на орхестру.
Обычно волнение получалось унять, следуя отцовским урокам. Глубоко и спокойно дышать, напевать под нос, повторять монологи. Только сегодня он готовился не к обычной заученной трагедии. Акриона ждало самое главное представление в его жизни – да и в жизни всех эллинов. И роль он сочинил для себя сам.
Ну, почти сам. Вместе с Кадмилом.
За спиной, на лестнице послышались шаги. Акрион обернулся. Откликнувшись на движение, прошелестел белоснежный хламис, скреплённый на плече серебряной застёжкой. Ксифос легонько хлопнул по бедру, словно напоминая о себе.
На балкон поднялся Киликий. Акрион поклонился отцу, чуть изогнувшись в поясе, опасаясь, как бы не слетел с головы царский венец. Киликий кивнул в ответ, шагнул к перилам. Поглядел из-под руки на город. Сладко, всей грудью вдохнул утренний воздух.
– Туман, – проговорил он немного спустя. – Днём солнечно будет. Жарко.
– Жарко, – согласился Акрион. – Хочешь, прикажу тебя прямо к театру на носилках отнести? В теньке посидишь…
Киликий усмехнулся в бороду, ровно подстриженную, блестящую от масла:
– Ещё чего! Такой день, а ты – «в теньке посидишь». И вообще, не по-мужски это – в носилках разъезжать. Нет уж, поеду с тобой.
– А коленка твоя…– начал было Акрион, хмурясь. Киликий нетерпеливо притопнул:
– Всё с ней в порядке, с коленкой. Сюда, к тебе взобрался, и на коне усижу. Не спорь.
– Ладно, – сдался Акрион. – Тогда пойдём. Пора.
Они принялись спускаться. Старый актёр тоже был одет празднично: плечи укутывал ярко-алый плащ, на ногах красовались расшитые сапоги с открытым передом.
– К матери зайду, – сказал Акрион, когда одолели лестницу.
Киликий махнул рукой:
– Ступай. Я снаружи буду. Ей с утра меня видеть для желудка вредно.
И, беззвучно хохотнув, он заспешил к выходу, где раб-привратник уже отворял дверь. Акрион, улыбаясь, свернул в коридор, что вёл мимо тронного зала на женскую половину.
Голос Федры он услыхал за дюжину шагов до гинекея.
– Хаккия, девчонка несносная, тебе дважды сказано: справа – позолотить, а слева – припудрить! Нет, она всё пудрой залепила! Не стой столбом, видишь – щипцы остыли! Да что за наказание…
Акрион подошёл к двери гинекея и постучал, представляя, как Федра сидит посредине комнаты перед большим, в локоть шириной, серебряным зеркалом, а рабыни окружают её, как стайка рыбок – морскую черепаху.