Пламя поднялось ещё выше. Над орхестрой поплыли сказочные картины. Они были яркими, они двигались, они завораживали.
Акрион глядел на представление в небе. Он видел широкие гладкие дороги, по которым с огромной скоростью неслись колесницы без лошадей. Видел здания высотой в десять стадиев, и в окнах этих зданий светился волшебный свет. Видел летящих по небу металлических птиц, гигантские корабли, парящие над волнами. Видел хрустальные башни, близ которых порхали неведомые крылатые существа. Видел людей – в диковинной одежде, смеющихся, прекрасных. Счастливых.
Видел будущее.
Вместе с ним на небесные картины смотрели афиняне. Акриону очень хотелось думать, что люди поверили обещаниям Кадмила и сделанному добру. И, кажется, он действительно мог так думать. Всё сложилось, как надо. Как загадывали – тогда, месяц назад.
Потом картины в небе погасли.
– Всё, уводи их, – прошелестел в ушном передатчике усталый голос Кадмила.
– Хорошо, – сказал Акрион и, поколебавшись, уточнил: – Мы не облажались?
– Не облажались, – проворчал Кадмил. – Только я едва не оглох. И Мелита ногу подвернула, когда в лифт заскакивала. Ладно, для первого раза вроде бы вышло неплохо.
Горошина в ухе Акриона смолкла.
Тогда он взобрался на опустевшую орхестру и позвал всех праздновать. И они пошли: шатаясь от впечатлений, смеясь, распевая гимны. По пути многие сворачивали к Пропилеям и, поднявшись на Акрополь, заходили в храмы Аполлона и Афины. Там они молились богам-покровителям, положив руки на алтари – впервые понимая, для чего это нужно. Огромные алтарные камни впитывали их пневму, чтобы затем передать её в накопительные резервуары, откуда энергия расходилась к построенным в Ликее школам, к дельфийским храмам, ожидавшим учеников, и к лечебнице Афины в Коллитосе.
А на агоре в это время, как и положено, начался Панафинейский праздник – море вина, горы жареного мяса и долгие часы танцев. Музыка не умолкала: кифареды и флейтисты бросили состязаться и дружно играли для тех, кто хотел плясать, да и сами пускались в пляс, если хватало дыхания. Поэты складывали стихи и тут же декламировали их всем, кто мог слышать, а слушатели разделяли с поэтами чашу за чашей, в результате чего стихи становились намного лучше – или, по крайней мере, казались лучше. Однако, по большей части, афинянам было не до стихов. Все наперебой говорили о явившихся во плоти олимпийцах и об их дарах. Говорили о волшебстве, об исцелениях. О новом Золотом веке. И поздравляли друг друга, и пировали, и чувствовали себя абсолютно счастливыми.
В общем, это был день, ради которого стоило родиться в Элладе. Родиться в Афинах. Родиться – как говорил Кадмил, на Земле? Да, на Земле.
Родиться человеком.
Кони Гелиоса пронеслись по небосклону, расцвёл закат, но никто не уходил домой. Вино лилось всё щедрей, танцы становились всё тесней и жарче, а жертвенный дым поднимался так же высоко, как днём. Факелы плыли в темноте, словно блуждающие звёзды. Люди пили, плясали, любили друг друга, славили богов.
Но были ещё те, кто, покинув праздник, отправились за ворота – в Ликей и в Дельфы.
Около полуночи Акрион вместе с Горгием и парой солдат вернулся к театру Диониса. Лунный свет превратил огромную ступенчатую впадину в озеро, наполненное серебром. Внизу, в глубине, белел круг орхестры. На краю виднелась человеческая фигурка.
– Это он? – шёпотом спросил Горгий, хотя шептать, конечно, нужды не было.
Акрион кивнул, не сводя глаз с того, кто сидел на орхестре.
– Побудь здесь с ребятами, Горгий, – сказал он. – Мне нужно с ним поговорить.
Он спустился по ступеням, чувствуя усталость в бёдрах после целого дня езды и танцев. Забрался на помост, подошёл к Кадмилу и сел рядом, свесив ноги.
Кадмил сунул ему полупустой мех с вином.
– Ну, как там народ? – спросил он.
Акрион приложился к меху. Глотнув, покачал головой.
– Мы всё сделали правильно, – сказал он. – Теперь главное – их не разочаровать.
Кадмил кивнул:
– Дай им зрелище, и они примут всё, что угодно. Но представлениями сыт не будешь, это точно. Побольше бы молодых пришло в школы. Свежие кадры не помешают.
Акрион встряхнул мех, слушая, как переливается вино. «Если бы со мной сейчас была Фимения! – подумал он, наверное, в сотый раз за день. – Если бы мы с самого начала знали, как всё обернётся… Может, и Семела тогда осталась бы жива?» Комар зазудел над ухом, Акрион торопливо отмахнулся и снова припал к меху. Вино было очень сладким, почти не разбавленным.
– …Знаешь, а я родителей во дворце поселил, – сказал он вдруг невпопад. Утерев губы, добавил: – Пусть лучше со мной живут.
– И правильно, – согласился Кадмил. – Родители всегда поближе должны быть.
Они помолчали, слушая далёкие отголоски музыки и редкие выкрики.
– Эвника больше не сердится? – спросил Кадмил.
– Она сразу простила. Ещё тогда.
– Хорошо.
Луна плыла над самым краем Акрополя, словно катилась по его каменной спине. Пахло дымом и морем, вечерний ветерок нёс прохладу со склонов Парниса.
– Тебя больше не мучают эти твои приступы гнева? – произнёс Кадмил чуть погодя.
– Нет, – Акрион собрал в пригоршню рассыпанные по орхестре лавровые листья. – Наверное, дело в сестре. В её жертве. Проклятия больше нет, эринии исчезли. И гнев исчез.
Он смял в кулаке горькую зелень.
– Сдаётся мне, это ваша общая заслуга, – проронил Кадмил.
– Может быть, – комок листьев отправился в короткий полёт, рассыпался и тут же канул в темноту.
– За Фимению, – решительно сказал Кадмил, поднимая мех. – Хоть меня и убила, всё равно славная была девчонка. Думаю, Аполлон её забрал в Элизиум. Всё-таки его волю исполняла. Оракул самого Феба не может томиться в Аиде.
Акрион кивнул. Они выпили и снова погрузились в молчание. На агоре неровно и весело пели в несколько голосов «Мели, мельница». Кадмил послушал и начал тихонько подпевать.
В небе пролетела сова – настоящая, не иллюзорная.
– Ну, скажи теперь, что это добрый знак, – усмехнулся Кадмил, глядя вслед птице.
Акрион махнул рукой:
– Ты и сам можешь наколдовать себе знаки. Хоть сову, хоть лебедя. Хоть целую священную рощу.
– Это всё Мелита, – проворчал Кадмил. – Она в этом даже сильней, чем Локсий. Что угодно изобразит. Без неё, конечно, представление вышло бы курам на смех... Только вот картины со скульптурами не умеет делать. Как думаешь, никто не заметил, что у Аполлона и Афины одно лицо?
– Ничего не одно лицо, – возразил Акрион. – Совсем разные. Очень ловко получилось.
– Здорово, если так, – хмыкнул Кадмил.
Вино забулькало в кожаном сосуде.
– Ты так и не восстановился? – негромко спросил Акрион.
Кадмил закряхтел:
– Каждый день подзаряжаюсь пневмой. Толку – чуть, но всё же потихоньку начинает помогать. Золотая речь вот сегодня малость прорезалась. Невидимым могу сделаться на минуту. Утром раба напугал до икоты. Он в комнату зашел, меня не заметил, убираться начал, а я как пёрднул...
Акрион прыснул со смеху, и Кадмил захохотал следом. Хохот разнёсся по театру, эхо ответило десятком голосов, и на миг показалось, что над шуткой смеются невидимые зрители.
– У меня, видишь ли, другое восстановилось, – сказал Кадмил, снова делаясь серьёзным. – Я семью вспомнил. Всех: отца, маму, брата, сестрёнку. Знаю теперь, как их звали. Да, и… Слетать хотел на развалины. Но не слетал.
Акрион внимательно посмотрел на него. Лицо Кадмила, наполовину скрытое тенью, неожиданно показалось совсем юным.
– Зачем тебе? – спросил Акрион. – Развалины… Они ведь… Ну, от такого только тяжелей будет. Нет?
Кадмил потёр шрам на горле. Приложился к меху, поболтал, сделал ещё глоток.
– Хочу отстроить город, – сказал он спустя минуту. – Заново.
– Коринф?
– Да. Коринф.
Акрион повёл головой:
– Непростое дело.
– Всё равно, – Кадмил перегнулся и сплюнул с орхестры. – Бог я или нет?
– Ну, в общем, можно считать, что бог, – Акрион несмело улыбнулся. Ему не давала покоя одна мысль, и, похоже, сейчас как раз настал момент, чтобы прояснить положение вещей. – Кстати, а что с прочими? С теми, кто, ну…