Так же, как слабел его гнев.
Он словно бы перегорел, как лампа, в которой кончилось масло. То же чувство испытываешь после четверти часа у алтаря Аполлона. Только бог даёт блаженство, а Акрион чувствовал лишь боль. Болели избитые, перегруженные мускулы. Болели стёртые ноги, горела кожа ладоней, саднили лёгкие. Словно боги взглянули на него, одарили силой, а теперь…
Теперь отвернулись.
Гнев сделал кровь ядом, и этот яд медленно убивал Акриона. Лишал воли, растекался по членам, претворял плоть в камень.
Он в очередной раз отразил щитом трезубец. Ударил изо всех сил, вскрикнув от отчаяния. Рыболов попятился, перебросил оружие в левую руку, потряс ушибленными пальцами. В тот же миг Акрион увидел под ногами вожделенное дори. Нагнулся, чтобы поднять.
И упал.
Хотел вдохнуть – и не смог. Хотел встать – не сумел. Только и хватило сил перекатиться на спину и смотреть.
Рыболов шагнул к нему: опасливо, пружинисто, думая, видно, что это – уловка. Осмелев, прокрутил в воздухе перед собой трезубец с погнутыми, затупившимися остриями. Замахнулся было, но скривил лицо. Опустил оружие, навёл Акриону в горло. Остриё надорвало кожу, по шее побежала струйка крови.
Тамм-та, тумм-та, тамм-та, тумм-та… Тамм.
Барабаны замолкли – разом, будто барабанщиков застрелили из луков.
– Жизнь или смерть? – прокричал рыболов грубым, сорванным голосом, обращаясь к толпе.
– Тезери! – выкрикнул кто-то из театрона. «Убей», – понял Акрион. Тут же десятки голосов поддержали: – Тезери! Те-зе-ри! Те-зе-ри!!!
Они кричали радостно, с ликованием, так же, как всего пару месяцев назад толпа во дворце кричала: «Акрион! Акрион!»
«Федру жаль, – подумал Акрион вдруг. – И Киликия. Помоги им, Аполлон. Раз уж мне не помочь».
Рыболов медленно, не торопясь отвёл для замаха трезубец. Всех лудиев учили красиво наносить последний удар. Как-никак, для этого зрители шли в театр.
«А всё-таки я сделал по-своему, – подумал Акрион почти спокойно. – Я не раб, я свободен, я сделал всё по-своему. Я – царский сын и царь Элла…»
☤ Глава 4. Сострадание есть немощь
Парнис. Одиннадцатый день месяца гекатомбеон а, час после восхода, то есть примерно за две недели до описанных выше событий.
Время на Парнисе узнавали по настенным часам. Удивительное дело, но многие жрецы, впервые попавшие в лабораторный комплекс, больше всего поражались не сиянию осветительных кристаллов, не защитному полю и не горячей воде, текущей из труб в купальнях. Это всё вполне укладывалось в их представления о божественной обители: повседневная роскошь, обязанная происхождением магии. Магии необъяснимой, но и не требующей объяснений. А вот механические часы, которые работали от заведённых пружин без всякого волшебства, потрясали новобранцев сильней прочих чудес. Эллины чтили науку и знали цену её достижениям.
Часы в спальне Кадмила были почти бесшумными, с большим квадратным циферблатом. Цифры и стрелки светились в темноте зелёным, а резная деревянная рамка изображала какой-то неведомый сюжет с участием атлетически сложенных людей в батимской одежде. Эти часы Локсий привёз из своего родного мира десять лет назад, и с тех пор их ни разу не пришлось подводить.
Сегодня Кадмил впервые подумал, что часы испортились. Когда он проснулся и по привычке, едва открыв глаза, бросил взгляд на стрелки, то обнаружил, что обе, и большая, и малая, сошлись на двенадцати. «Не мог же я проспать всего час, – подумал он. – Заснул ведь около одиннадцати… Стоп, а почему так светло?»
Он потянулся, зевнул. Скривился, ощутив странное неудобство в шее, и тут же всё вспомнил. А, вспомнив, сообразил: светло в комнате из-за того, что за окном сияет солнце. Он проспал не четыре часа, как привык, а тринадцать.
Тринадцать!
Тело, лишённое божественных способностей, потратило впустую больше половины суток.
Кадмил длинно, шумно выдохнул, раздувая щёки. Привыкай, бывший вестник богов. Теперь будешь, как прочие человечки, ходить по земле и спать от заката до рассвета. «Золотая речь» станет обычными словами, слабым ветром, исходящим от губ. Невидимость придётся оставить бесплотным духам. И, главное – забудь о пневме. Это удовольствие больше не для тебя.
Он рывком сел на ложе, крякнув от ломоты в шее. «Ну и ладно, – пальцы осторожно тронули шрам на горле. – Ладно. Нет способностей – обойдёмся без них. Локсий говорил что-то про регенерацию. Кажется, заживает всё и впрямь быстро… Однако неужели совсем-совсем ничего не осталось?»
Как был, босиком, в не подпоясанном хитоне, Кадмил вышел на балкон. Хмуро поглядел вниз, на заросли маслин и терновника, казавшиеся отсюда, с огромной высоты, сплошным серебристо-зелёным ковром. Протянул руку за перила. Незримая стена упруго встретила ладонь, ожгла предупреждающей, несильной болью. Вот, значит, каково приходится жрецам, запертым на Парнисе защитным полем. Что ж, глупо было думать, что Локсий забудет перенастроить барьер.
Как насчёт всего остального?
Он сосредоточился, подобрался. Вверх! Лететь! Ну же, давай! Сдвинул брови, сощурился, ловя на краю зрения мельтешение парцел. На миг показалось – увидел их: рой полупрозрачных точек, чьё знойное трепетание раньше поднимало его ввысь. На миг показалось – тело стало лёгким, воздух прянул в лицо, и ноги перестали чуять землю. Он зажмурился, расправил плечи, подставил лицо солнцу… Но, когда открыл глаза, то увидел, что по-прежнему стоит на балконе, босиком на мраморном полу.
Кадмил в сердцах плюнул через перила и мрачно проследил, как плевок стекает по невидимой стене. Локсий говорил, внутри каждого человека скрыт неповторимый шифр, по которому можно отличить одного от всех прочих. Этот же шифр есть и в крови, и в слюне, и в прочих жидкостях тела. Слабого, никчемного, жалкого людского тела. Похоже, ни одна, даже самая малая часть Кадмила не могла теперь покинуть Парнис.
Вздохнув, Кадмил вернулся в покои и позвонил в колокольчик. Прежде чем вступать в единоборство с судьбой, следует привести себя в порядок. А то ведь так и уснул вчера, не отмывшись от этой дряни, в которой плавал два месяца кряду.
Вскоре дверь отворилась, впустив раба с одеждой, полотенцем и бритвенными принадлежностями. Поклонившись, раб зашёл в купальню, проворно разложил на краю раковины бритву, мыло и помазок, повесил на крючки всё, что нужно было повесить, и собрался было уйти восвояси.
– А ну-ка погоди, – велел Кадмил. – Встань вон там, у стенки.
Раб покорно застыл, глядя перед собой. «Невидим, невидим, – подумал Кадмил с трепетом. – Нет меня здесь. Только солнце играет на полу, только простыни сбились в кучу на кровати, только ветер шевелит занавеску. За окном парит чайка, в углу паук чинит сети, под потолком вьётся муха, которая скоро пойдёт пауку на завтрак… А больше здесь никого нет, нет, нет».
Кадмил щёлкнул пальцами. Раб, всё так же смотревший прямо вперёд, встрепенулся и моргнул.
– Видишь меня? – спросил Кадмил.
– Да, мой бог, – отозвался раб.
Кадмил из всех сил сконцентрировался, закусил губу. «Нет меня! Нет меня! Фреску за моей спиной отлично видно, потому что меня здесь нет! Треснувшую плитку, черную, с молочной прожилкой под моими ногами – и её видно прекрасно, потому что меня нет! Не отбрасываю тень, не занимаю места, не дышу, не издаю звуков! Меня нет!!»
– А теперь видишь? – спросил он напряжённо.
– Да, мой бог, – ответил раб.
– И всё время видел?
– Что видел, мой бог?
– Меня, – процедил Кадмил сквозь зубы.
– Да, мой бог.
Кадмил перевёл дух. «Смерть и кровь, – подумал он. – Похоже, Локсий и впрямь забрал всё подчистую. Ну, осталось попробовать лишь одно». Он прочистил саднившее горло.