– Об этом никто не должен знать, кроме нас, – произносит Тарвем с сожалением. – Ни одно живое существо.
Солдаты быстро переглядываются. Локшаа кивает:
– Да, понимаю.
Руки Тарвема молниеносно удлиняются, превращаясь в блестящие, чернильного цвета щупальца. Миг – и солдаты повисают над землёй. Напружинившись, стригут воздух мучительно выпрямленными ногами, царапают пальцами по скользкой плоти, обвившей их шеи, раздавливающей мышцы, ломающей трахеи, мозжащей позвонки. Тарвем держит хватку, пока тела не обмякают, затем роняет их на песок – две кучи тряпья и безжизненного мяса.
– Прошу прощения, – говорит он, возвращая рукам человеческую форму. – Это всё-таки твои люди. Сегодня же пришлю взамен новых...
– Не стоит, – морщится Локшаа. – Всё в порядке. Издержки есть всегда.
Оставив трупы позади, они подходят к условленному месту. В сухую погоду «колодец» невидим, но сейчас в воздухе повисло марево дождевых капель, и можно различить полупрозрачную колонну, что тянется от земли до облаков. Как воображаемый центр лазурных земель, как бесплотный памятник пустоте.
Прежде чем войти в «колодец», Тарвем останавливается и поднимает ладонь в прощальном жесте.
– Ни одно живое существо, – напоминает он. – Даже твой приёмный сын с Земли. Как его зовут – Гермес?
– Кадмил, – отвечает Локшаа с лёгким раздражением. – Но он мне вовсе не сын. И уж всяко я ничего ему не скажу. Зачем бы это?
☤ Глава 5. Среди тирренов будь как тиррен
Вареум. Пятый день от конца месяца гекатомбеон а, четыре часа после восхода. Жара, духота и смерть.
Он понял, что опоздал, как только ступил на берег, едва не поскользнувшись на трапе, мокром, пёстром от смоляных пятен.
Вареум был весь как помойка. Пыльная, вонючая, бесконечная помойка с омерзительно безвкусной статуей Вегольи, торчащей посреди города. Когда-то беломраморный, а теперь грязно-жёлтый от вековых наслоений пыли, Веголья смотрелся золотарём, который гордо попирает собранную кучу дерьма. Дерьмом был Вареум, дерьмом были его правители, дерьмом была вся его история. Дерьмом был и сам Веголья, вконец развративший тирренов. Тиррены знали своего верховного патрона под именем Тиния – он, как и Локсий, подделывался под местного выдуманного божка. Покровителя молний, строительства, гаданий и зрелищ. Вот так, всё сразу, ни больше, ни меньше.
Боги по-разному распоряжались людскими судьбами. Хальдер, например, строила школы, где понемногу учила своих гэлтахов основам технической магии (а тех, кто учился плохо, по слухам, сжигала). Локсий основал множество театров и велел почаще устраивать представления. Насытившись зрелищами, эллины давали откачать из себя куда больше пневмы для батимских нужд. Орсилора возродила в Лидии древние мистерии с плясками, жертвоприношениями и бесстыдными ритуалами, которые лидийцы очень любили и исполняли с большой самоотдачей.
Тиния-Веголья научил подданных насмерть драться на арене. В принципе, это была та же идея, что у Локсия и Орсилоры: разогнать человеческую пневму с помощью сильных переживаний, а потом выдоить. В принципе.
Справедливости ради стоит заметить, что тиррены неплохо справлялись и до прихода Вегольи. Здесь с давних пор было принято давать мертвецам проводников в мир иной. Проводниками становились несчастные рабы покойного, а, чтобы пришедшим на похороны не было скучно, рабы убивали друг друга самостоятельно. Начало этому славному обычаю положили этруски – самое многочисленное племя Тиррении. Позже его подхватили прочие народы: латины, умбры и сабиняне.
Веголья придал старинной традиции невиданный размах и сделал бои лудиев основным культурным событием в жизни своих подопечных. Весьма частым событием. Бойцы дрались по праздничным дням, а праздников у тирренов было не меньше, чем у эллинов – добрых пять дюжин в год. Кроме того, бои устраивались по случаю назначения на пост уважаемых людей, в честь бракосочетания уважаемых людей, рождения ребёнка у кого-нибудь из уважаемых людей, при долгой засухе (чтобы умилостивить богов и потешить уважаемых людей) и при долгих дождях (с той же целью). Ну, и конечно, оставались похороны – старый добрый обряд, без которого было немыслимо проводить уважаемого человека в последний путь.
Короче говоря, в Тиррении едва ли не каждый день кого-нибудь прилюдно убивали.
А потом шли в храмы и припадали к алтарям.
Красота.
Кадмил прибыл в порт Вареума с рассветом. Снял комнатушку на постоялом дворе. В углу комнаты, под здоровенным сундуком, выломал из пола пару досок, спрятал отобранный у Нерея ксифос и мешочки с афинскими совами. Затем навестил рыночные ряды – следовало позаботиться о том, чтобы его повсюду принимали за тиррена. Повезло: удалось быстро разыскать лавку торговца тканями и купить роскошную ярко-зелёную тогу. Тут же, в лавке, сноровистая рабыня запеленала Кадмила по всем правилам вареумской моды. Особенно удачным оказалось то обстоятельство, что верхнюю часть тоги было принято накидывать на голову. Шрам при этом полностью скрывался под тканью.
А потом начались поиски.
Казалось бы, чего проще – найти в порту торговое судно? Разбойник Нерей перед смертью умудрился вспомнить название: «Саламиния», торговый шестнадцативесельный лемб, который регулярно возил рабов из Эллады в Тиррению, возвращаясь с грузом дерева, лошадей или чего ещё удавалось взять. Шестнадцать вёсел – значит, лемб серьёзный, большой, полсотни локтей в длину. Его, наверное, видно издалека. Да что там – любой портовый оборванец знает, где какой корабль пришвартован! Стоит позвенеть мелкими монетками в горсти, и тебе всё покажут, а заплатишь побольше – так и проведут.
В действительности вышло иначе. Порт Вареума был огромным, больше Пирея, больше, кажется, самих Афин. Кадмил добрых три часа слонялся по пристаням, всматриваясь в полустёртые надписи на смолёных, крашеных, обитых свинцом или обросших ракушками бортах. Оборванцы, на которых он возлагал такие надежды, требовали денег вперёд, а, получив монету, либо бросались наутёк, либо тыкали пальцем в случайном направлении и божились, что искомая «Саламиния» стоит на якоре у соседнего причала. Где, разумеется, никакой «Саламинии» не оказывалось. Зато было полно других судов – лембов, келетов, керкуров, тирренских корбитов, лапидариев и прочих посудин. Лес мачт, частоколы вёсел, провяленные на солнце свёртки парусов.
«Опоздал, – думал Кадмил. – Опоздал… И для чего все эти скитания, мучения, двухнедельный морской переход? Чтобы снова стать верным слугой Локсия? Пусть летучим, невидимым, владеющим «золотой речью», но – слугой…»
Впрочем, была ещё Мелита. Если всё получится, как задумано, Локсий исполнит обещание и обратит их обоих. А это уже совсем другое дело.
И будущий ребёнок. Кадмил всё чаще ловил себя на том, что воображает: каким родится дитя? Почему-то хотелось надеяться, что это будет сын. Должно быть, всему виной было человеческое тело; пока Кадмил оставался богом, его редко занимали подобные думы. Теперь же что-то изменилось. По десятку раз на дню он обращался умом к тому нерождённому, непознанному, что вызревало в чреве Мелиты. Странное будоражащее тепло разливалось в жилах, когда Кадмил думал о младенце. Да, это, верно, человеческая суть; люди, чей век короток, а радости – просты, только и помышляют, что о размножении.
И ещё стоило продолжать поиски, чтобы помочь Акриону.
Нехорошо вышло с этим парнем, как ни посмотри.
И Сопротивление, не стоило забывать о Сопротивлении! Может быть, даже здесь, в Вареуме люди практикуют алитею. Может быть, когда Эвника окажется в лабораторных застенках, и Локсий обрушит на неё всю мощь ужасающих иллюзий, то мы, наконец, узнаем, кто руководит людскими бунтарями. И избавим Землю от заговорщиков. Кого тогда будут чествовать, кого наградят божественными способностями, кого не минует слава? Кадмила, конечно же.
«Слава палача, – мрачно думал Кадмил, вышагивая по причалу. – Слава ищейки и соглядатая. Слава того, кто попрал надежду этих бедолаг… Смерть на меня, какая чушь лезет в голову».