Рабов и след простыл. Акрион стоял, горбясь, привалившись к опоре подъёмника. При виде Кадмила он выпрямился и вопросительно мотнул головой.
– Пойдём, – сказал Кадмил. – Можно.
Они вернулись в боковой коридор.
– Вставай, – велел Кадмил Меттею, для убедительности хлопнув жезлом того по заднице.
Меттей, хватаясь за стену, поднялся. Ничего особенного, отметил Кадмил, от разряда даже на тоге дырок не осталось.
– Теперь веди к выходу, – сказал он. – К тому выходу, который для мертвецов, смотри, не спутай! А то сам мертвецом станешь.
Жезл качнулся, указывая на солдат. Меттей булькнул горлом, снял со стены факел и захромал вглубь гипогеума. Акрион скользнул по трупам безразличным взглядом и двинулся вперёд, волоча ноги. Коридор следовал за коридором, каморка – за каморкой. Шум толпы, музыка и звуки боя становились всё глуше.
Наконец, пришли к низким воротам, запертым снаружи.
– Здесь, – выдавил Меттей. – Вот... Дверь.
– Ключ есть? – спросил Кадмил, толкнув створки. Спросил без особой надежды: для таких ворот требовался здоровенный бронзовый стержень в форме буквы «дзета» с локоть длиной. Очевидно было, что ничего подобного у Меттея при себе нет.
– Откуда у меня ключ, колдун? – прохрипел Меттей, подтверждая догадку. – Он только у эдиторов!
«Что ж, одним выстрелом больше – одним меньше, – подумал Кадмил. – Либо фон, излучаемый толпой, действительно маскирует всплески энергии, либо Веголья прилетит сюда прямо сейчас. В любом случае, если не выбраться, нам конец. Зарядов на всех солдат не хватит».
Он отступил на шаг и выстрелил. Ворота распахнулись, полетели обломки досок, одну створку сорвало с петель. Меттей вскрикнул, схватившись за лицо – видно, задело щепкой. Из разверстого проёма хлынул тёплый сквозняк. Стало светло: ворота вели в переулок, сдавленный между двумя приземистыми стенами.
В переулке, хвала пневме, никого не было.
– Выходи! – скомандовал Кадмил Акриону и слегка подтолкнул его наружу. Меттей, чувствуя, что в его услугах больше не нуждаются, попятился обратно, в гипогеум.
– А ну стоять! – Кадмил вскинул жезл. Меттей замер. «Хорошо бы для верности заменить кристалл другим, свежим, – подумал Кадмил. – Ладно, авось, на один выстрел хватит».
Акрион обернулся.
– Что… Что ты хочешь сделать? – спросил он тусклым голосом.
– Долго объяснять, – пробормотал сквозь зубы Кадмил, – но мне нельзя оставлять свидетелей.
Он поймал переносицу Меттея в прицел между бронзовыми змеиными головами. Ланиста сделал короткое, судорожное движение рукой, будто хотел заслониться, но понял тщетность своего намерения. Из оставленной щепкой царапины на скуле сочилась кровь.
– Нет, – вдруг сказал Акрион.
– Нет? – Кадмил от удивления опустил жезл. Меттей пошатнулся. Лицо его было серым, как протухший сыр.
– Нет, – Акрион оскалил зубы в нерадостной улыбке. – Он нам нужен.
– Зачем? – Кадмил нахмурился.
Акрион улыбнулся шире:
– Долго объяснять.
☤ Глава 6. Кто желает идти за царём?
Вареум. Предпоследний день месяца гекатомбеон а, три часа до восхода. Мгла перед рассветом.
Акриону снова снились эринии. В этот раз он не проснулся, потому что вампирши, против обыкновения, не нападали, а просто сверкали глазищами из темноты, прячась вокруг. Словно ждали чего-то. Так гиены окружают издыхающего льва в ожидании, когда можно будет наброситься. Он смотрел на них, ловя движения уродливых теней во тьме, угадывая кошачье мерцание зрачков.
Потом, хвала богам, растолкал Кадмил: пришёл черед сторожить Меттея, чтобы не сбежал.
Акрион почти с благодарностью кивнул Кадмилу, принимая стражу. Закутался в роскошную, лилового цвета тогу, которая пахла благовониями и чужим потом, сел под окном на стул и принялся размышлять, глядя на жирную спину прикорнувшего в углу Меттея. Единственную кровать занял Кадмил – храпел, лёжа вверх лицом, открыв рот, словно собирался поведать потолку самые важные тайны. Третьи сутки подряд они жили в этой маленькой комнатёнке на постоялом дворе, и Акрион давно перестал задаваться вопросом, подобает ли богу храпеть, как обычному смертному. Почему бы, собственно, и нет?
Бог может умереть.
Богу можно прострелить сердце и отрубить голову.
И он всё равно оживёт, а затем придёт и поможет тогда, когда помочь уже невозможно.
Ну так отчего бы ему не храпеть, богу-то?
На улице протяжно заорали. Пьяный голос во всё горло распевал хвалу Тинии, моля об игорной удаче. Если, конечно, Акрион верно понял намозолившее слух тирренское наречие. В любом случае, Тиния не мог пропустить такую громогласную молитву, разве что был глухим. Пение длилось недолго: закричала пронзительно женщина, затем раздался сочный звук, который, раз услышав, не спутаешь ни с чем – шум выплеснутых помоев. Пьяный ругнулся и, неровно шаркая сандалиями, удалился, а женщина выпалила ему вслед ещё с десяток неизвестных Акриону слов, после чего завалилась, верно, обратно в постель, не тратя попусту драгоценные часы предутреннего сна.
Акрион вздохнул. Тронул рукоять меча, что покоился на коленях и, казалось, тоже спал в обтянутых кожей ножнах. Это был его меч, тот самый ксифос, полученный от Кадмила в Лидии – сколько? Год назад? Десять лет? Да нет, и трёх месяцев не прошло. Потом напали разбойники, отобрали волшебный ксифос и Око Аполлона, продали Акриона в рабство. А теперь Кадмил вернул всё утраченное – и меч, и Око, и свободу. «Благодолен! Бездолен не будет он в грозе грядущих зол!» – вспомнились стихи Софокла. Акрион покачал головой. Похоже, он и вправду благодолен, ведомый самим Гермесом, охраняемый самим Аполлоном.
Какой стыд, что он мог хоть на миг усомниться в богах. Какой стыд, что боги стали свидетелями его сомнений. Не могли не стать: они же всеведущие. И какое облегчение, что Аполлон вместе с Кадмилом нашли в сердцах довольно милосердия, чтобы его простить…
Наверное, так полагалось бы думать.
Но отчего-то он не чувствовал ни стыда, ни облегчения. Словно сердце переполнилось всем, что довелось испытать за последнее время. Порой казалось, что он всё ещё лежит на смердящем кровью песке, слыша рёв толпы и ожидая смерти. «Должно быть, потом станет легче, – думал Акрион. – Дома, в Афинах. Когда вернусь, когда займу своё место. Когда сделаю всё по-своему».
На улице снова раздался крик: стражники, обходя улицы, возвещали время. Акрион поморщился. Он устал от Вареума. Устал от его народа, порочного, шумного, кровожадного, поклонявшегося жестокому богу. Устал от изнуряющей духоты, от жёлтой пыли, которая денно и нощно витала в воздухе, проникала под одежду, пятнала кожу, скрипела на зубах. Устал от того, что все вокруг хотят его убить. И он тосковал по дому. Аполлон милосердный, как же он тосковал! Акрион закрыл глаза, чтобы не видеть убогой комнатки с заплёванными стенами. Хотелось на миг вызвать в памяти солнечный тихий дворик в Афинах. Самый лучший, самый родной дворик, квадратный перистиль отчего дома…
У него получилось.
Распахнулось над головой афинское небо. Повеяло оливковым дымом, сытным духом готовых лепёшек, крепким запахом курятника. Вот солнце встаёт над домами, подмигивает из-за Акрополя, играет бликами на шлеме Афины, на луке Аполлона. Вот чайка замерла в небесах, неподвижно раскинув крылья, сверкая белым животом. Шелестит под сонным ветерком куст рододендрона, тявкает дворовый пёс. Из глубины дома слышен голос Федры. Такис пришёл с рынка, хромает через двор с корзинкой, полной овощей. Откуда-то сверху тенькает кифара: Киликий, по своему обычаю, сидит на крыше, наигрывает мелодии, пока жара не погонит вниз, в андрон, к Сократовым свиткам…
Но тут же возник перед глазами другой дом, другой перистиль. Строгие колонны, мелкий песок, солнце глядит сквозь листву деревьев на Царском холме. Мать – настоящая мать, Семела – ведёт Акриона за руку к алтарю Гестии. Они преклоняют колени, Семела сыплет на курящийся алтарь прозрачные, как слёзы, зёрна ладана. Негромко запевает: