Средь святых святую владычицу Гестию восславим!
О ты, Олимпа и земли царица,
ты владеешь срединным лавром пифийским,
Святыми плясками правишь ты в храме высоковратном,
Радуясь в сердце пророчествам и златой Аполлона кифаре,
Когда бог, веселясь, на лире на семизвучной бряцая,
Гимнами почитает бессмертных!
Маленький Акрион подтягивает, как умеет, оканчивает вместе с матерью строчки. Струится, омывая статую Гестии, ладанная дымка. Солнце поднимается выше, молитва замирает на устах Семелы, она поднимает голову, вслушивается, будто бы ждёт чего-то. И ожидание её вознаграждается. Слышатся тяжёлые шаги, знакомые шаги. Мать вздрагивает и жмурится, невольно вжимая голову в плечи. Акрион оборачивается, чтобы встретить взгляд отца…
На улице вновь кто-то закричал – хриплым, безобразным голосом.
«Проклятый город, – со злостью подумал Акрион. – Проклятые тиррены. Ни часа в тишине».
Побеспокоенный, звучно всхрапнул Кадмил, брыкнул нетерпеливо ногой, перевернулся набок и засопел под нос, досматривая, верно, какой-нибудь небывалый сон. Что, интересно, может сниться богу? Уж наверняка не вампирши и не бледные цветы загробного мира. Быть может, он видит во сне родителей? Величавого Зевса, кроткую Майю? Боялась ли она Зевса? Вряд ли; скорей уж, опасалась мести ревнивицы-Геры.
Меттей в своём углу тоже завозился, простонал, отмахнулся от дурного сновидения. Акрион напрягся, готовый в случае чего дать отпор – всё-таки ланиста был бойцом, пусть старым, пусть пленённым и сломленным, но всё ещё опасным. Однако Меттей, как и Кадмил, не проснулся. Акрион вытянул затекшие ноги, поправил меч на коленях и тихо вздохнул.
О, Афины. О, Федра, о, Киликий. Хотелось прямо сейчас бежать в порт, наняться гребцом на первый попавшийся лемб и, не щадя спины, грести несколько недель кряду, пока судно не придёт в Пирей.
Но оставалось ещё одно важное дело. Необходимое.
И Акрион в сотый раз принялся обдумывать план.
Темнота выцвела, уступила место рассветному полумраку. Улица наполнилась суетливым городским шумом. Солнечный луч протиснулся сквозь окошко под потолком, мазнул по стене и угас – должно быть, утро было облачным. Внизу, на кухне зазвенел, упав, медный котёл, послышалась брань. В соседней комнате кто-то тихо стонал, и было неясно, от боли или от похоти.
Акрион думал. Искал слабые стороны. Подгадывал, что могло пойти не так. Выходило неутешительно: план весь состоял из слабых сторон, и всё подряд могло пойти не так. Начиная с той страшной ночи, когда погиб Ликандр, Акриону не раз приходилось рисковать. Он пришёл во дворец к матери-колдунье. Несколько раз пересёк море на утлой лодке. Притворился вражеским лазутчиком перед лидийцами. Сдался на милость Горгия, чтобы переступить дворцовый порог в последней попытке вернуть материнскую любовь. Пробрался в храм Артемиды и украл священный курос. Летел по небу, осыпаемый стрелами. Сражался на арене против целой команды воинов.
Но тогда у него не было выбора…
На кровати зашевелился Кадмил. Потянулся; негромко, раздражённо застонал. Какое-то время он лежал, вяло растирая шею и мерно, по очереди сгибая ноги в коленях. Потом зевнул, слез с ложа и поплёлся вон из комнаты. Босые подошвы шлёпали по грязному полу.
Меттей тоже пробудился. Повозившись, сел в своём углу и принялся глядеть в стену. Он весь прошлый день просидел так и, похоже, не собирался говорить ни слова. Что ж, его право.
Акрион снова погрузился в размышления.
…Да, тогда у него не было выбора. А сейчас он мог просто сбежать в Элладу, чтобы там начать всё заново. Снова слушаться Кадмила, снова идти туда, куда направят, делать то, что скажут. Царский сын. Царь Эллады. Да. Ничего зазорного, конечно, нет в том, чтобы повиноваться богам. Но только не пора ли начать думать самому? И делать что-то самому.
«Сколько уже крови пролито, – мелькнула мысль. – Не навредить бы ещё сверх того». Акрион покачал головой. Верно; пришлось совершить много зла. Он умертвил отца. Стал виною смерти матери – как ни крути, это так. Загубил немало других людей: в Эфесе, в Афинах, здесь, в Вареуме. Но притом всякий раз исполнял чужую волю – волю Семелы, волю Аполлона… да хоть волю эдиторов в тирренском театре смерти. Так, может, хватит действовать по указке? Может, пришло время брать жизнь в собственные руки?
Разве не сказал Кадмил, что богам угодно, когда люди сами совершают выбор? Не зря ведь Аполлон преподал Акриону этот урок. Лишил наставника, позволил попасть в рабство, заставил биться за жизнь. Будто дал понять: боги не станут оберегать от всех напастей, ты сам должен идти вперёд и бороться с судьбой.
И сейчас Аполлон ждёт, что герой сделает следующий шаг.
Акрион прислушался к себе. Беззвучный голос молчал. Да и неудивительно: ведь Сократ говорил, что даймоний лишь отклоняет от зла, «а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет». К добру человек стремится сам по себе, потому что такова его суть.
Нужно избавить Элладу от правления предательницы.
Нужно искоренить гнусную алитею.
Нужно исполнить волю Аполлона.
Это и было добро. Правда, Акрион не ощущал ко всему этому стремления. Им владела тоска по дому, глодала сердце ненасытная вина перед родителями. Звучал в ушах рёв толпы – «тезери, тезери!» – и, стоило закрыть глаза, чудились умирающие лудии. Сражённые его рукой. Всё это делало сердце нечувствительным, ни для чего больше не оставляло места в груди. Но царь и не обязан повиноваться сердечным порывам. Царь обязан делать то, что должно.
То, что выбрал для себя сам.
Хлопнула дверь: вернулся Кадмил. Не с пустыми руками вернулся, с едой – должно быть, успел заглянуть на кухню. Божий посланник ногой подвинул к кровати шаткий стол, поставил облезлую амфору, рядом утвердил голову сыра. Достал из складок тоги диковинный блестящий ножик, разделил сыр пополам. Улёгся на кровать, отхлебнул из амфоры.
Акрион покосился на Меттея. Ланиста всё так же сидел в углу, не шевелясь, глядя пустыми глазами перед собой. Сбегать или нападать он явно не собирался. Акрион накинул через плечо перевязь с ножнами, подвинулся к столу. За время, проведённое в Тиррении, он привык есть сидя.
Кадмил протянул амфору.
– Ну, что? – спросил он. – Руки-ноги работают? Ничего не болит?
В амфоре было молоко. Акрион отпил глоток и взял свою долю сыра. Подумал, отломил треть и бросил Меттею на колени. Тот, сохраняя отсутствующее выражение на лице, подобрал кусок.
Сыр был комковатым, солёным и отдавал хлевом.
– Руки болят немного, – жуя, признался Акрион. – От меча, от копья. Бил же со всей силы. И плечо тоже – от щита. Но не страшно. Вчера хуже болело.
Кадмил задумчиво покивал.
– А позавчера ты совсем дохлый был, – заметил он.
Акрион вспомнил, как они пришли сюда три дня назад. Впереди, едва переставляя подгибающиеся ноги и изо всех сил стараясь не упасть, шагал он сам – завёрнутый в богатую лиловую тогу Меттея, под которой скрывалась набедренная повязка лудия. Следом шёл Меттей, хромающий, в одной тунике (так тиррены называли хитон). Замыкал шествие Кадмил – с жезлом-керикионом, направленным Меттею в спину. Таким порядком добрались до порта. Разыскали постоялый двор, где утром остановился Кадмил. Ввалились в комнату, и Акрион, обрушившись на ложе, моментально очутился под сенью морфеевых крыльев. Сон был крепким, как смерть, без единого сновидения. Даже эринии не докучали в ту ночь. Утром впервые за долгое время он проснулся отдохнувшим.
Потом поели, и Кадмил достал из-под пола свёрток с вещами, которые отобрали у Акриона разбойники. Гнев божий настиг нечестивцев, волшебные дары вернулись к герою. Акрион принял возвращённый меч, надел на шею Око Аполлона, а потом рассказал Кадмилу о своём плане. О плане, что родился в голове, пока Меттей вёл их по гипогеуму к воротам для вывоза мертвецов.