– Отлично, – сказал капитан, приглашая их жестом в машину. – Поехали обратно воевать.
Сидя среди картонных коробок в дальней комнате своей овощной лавки и всматриваясь в фотографию, Уильям решил, что пойдет к Рите. Деваться было некуда.
Сначала ему казалось, что дело предано забвению. После той пьянки у замка под Фалезом Арчи больше об этом не говорил. Не говорил, пока смерть не настигла его, – тогда, умирая, он поделился с Уильямом еще кое-какими интимными секретами и снова взял с него слово.
Но Уильям успел похоронить и свое обещание, и еще много чего с войны. О многом хотелось забыть. Правда, совсем изгнать воспоминания не удавалось. А воскресло все это в памяти самым странным образом. Виной был четырехлетний Фрэнк, сынишка Кэсси.
Однажды после обеда у Марты Уильям стоял на заднем дворе и тихо себе курил, на минутку выбежав из дома, в котором шумно смеялись, щебетали и перебранивались сестры Вайн. Вышел Фрэнк, прижав к себе игрушечное ружье, которое ему вырезал Том из дубовой доски, и наставил его на Уильяма. Тот зажал сигарету губами и поднял руки вверх. И тут ребенок четко произнес:
– Рита.
Сигарета выпала у Уильяма из губ. Она лежала на сизых булыжниках двора и дымилась. Уильям посмотрел на сигарету, потом на Фрэнка. Малыш ушел в дом. Что это было? Откуда он знал это имя? Уильям был потрясен до глубины души. Фрэнк протянул руку и вытащил прошлое, как ребенок, играющий на пляже, вытаскивает из-под песка гранату.
С тех пор Рита не шла у Уильяма из головы.
13
У Юны началось трудное время двойного материнства. Первые недели после рождения двойняшек Джудит и Меган ей приходилось нелегко. Близнецы оказались здоровыми, но ночами спали плохо. Зато ели хорошо – от груди их было не оторвать, природа заставляла их бороться хотя бы за половину материнского молока. Соски у Юны потрескались и болели. На этот случай предлагалось новое патентованное средство – разведенное сухое молоко в бутылочках. Конечно, это облегчало жизнь матерям.
Но Юна давно жила в деревне, и некий здравый смысл – он был куда старше патентованного средства – зудел и подсказывал ей, что дело не только в том, чтобы выдавить молоко в два твердых клювика. Поэтому она упорно придерживалась старой практики, втягивала в себя воздух, ругалась шепотом и говорила, что потрескавшиеся соски – это и есть настоящая любовь. В конце концов соски у нее стали твердыми как сталь. Она даже сказала Тому, что тут только кузнец поможет. Том едва заметно улыбнулся, про себя содрогнувшись и восхищаясь женой.
Едва успела она как-то к этому приноровиться, у нее развился мастит левой груди, ей стало нездоровиться – заканчивалось действие смягчающих материнских гормонов. Мастит обессилил ее, хуже того – она впала в уныние.
– Родильная хандра, – сказала Олив. – Я с каждым из своих наплакалась.
– И я, – вставила Кэсси.
Она тоже любила поделиться мудростью, которую в семье Вайнов раздаривали направо и налево. Это придавало ей важности – она была в кругу, в который не входили старшие сестры Аида, Эвелин и Ина. Из двух последних Эвелин тоже присутствовала при обсуждении тягот Юниной жизни. Старая дева большими глотками пила чай, слушая грубые разговоры сестер о материнских делах. Фрэнк в это время возился под кухонным столом с игрушечным поездом.
– Может, ей даже поганей, чем мне было, – сказала Марта и посмотрела на Эвелин, как бы приглашая ее принять участие в общей беседе. – Когда появились вы с Иной, все было не так, как с другими девочками. Тоска на меня напала зеленая.
– Неужели? – спросила Эвелин.
– На несколько недель. Это не хандра даже. Это не просто поплакать, что отцвела твоя юность. Больше похоже на то, будто скелет тебе руку на плечо положил и вниз тянет. С мыслями не собраться. Все время перед тобой эти ротики, и не знаешь, хватит тебе сил их через реку переправить или нет.
– Через какую реку? – спросила Кэсси.
– Не знаю, через какую, – сердито ответила Марта. – Просто мне это так виделось. Первый год только и думаешь, как бы с ними через эту реку переплыть. Ну, а потом, когда на сушу выйдешь, можно и передохнуть немного.
Дочери Марты не любили вспоминать, что три мальчика умерли у Марты во младенчестве. Эвелин сказала:
– Мам, я знаю, о чем ты.
– Том очень переживает, – сообщила Кэсси.
– Ну, наша Юна не из тех, кто нос вешает, – вставила Олив. – Уж чтобы ее сломать, надо хорошенько потрудиться.
Это-то больше всего Марту и беспокоило. Юна была самой сильной и жизнерадостной из всех сестер.
– Коли ее тоска зеленая одолеет, трудно ей придется. Ох как трудно! По себе знаю.
Она смотрела на Кэсси. Потом перевела взгляд на Фрэнка, игравшего под столом. Кэсси понимала, что означает этот взгляд.
– Подсобить надо, – сказала Марта. – Пусть, наверно, Фрэнка Бити с Бернардом возьмут.
Эвелин со звоном поставила чашку на блюдце. Олив сжала челюсти. Только Кэсси радостно выпрямилась, услышав это предложение, ведь и она теперь сможет побыть у Бити и Бернарда в их большом доме, где разные люди живут вместе.
Эвелин и Олив не нравился как раз этот большой дом-коммуна под Оксфордом. На их вкус, в большом общем доме под Оксфордом чересчур попахивало бесстыдством. Из всех сестер только Юна да Кэсси не выразили Марте своей озабоченности по поводу этого общего дома.
В доме под названием Рэвенскрейг-Лодж Бити и Бернард поселились на время учебы. Тогда все решили соображения удобства и экономии. Дом принадлежал профессору одного оксфордского колледжа. Профессор сдавал комнаты студентам за номинальную плату в обмен на их участие в эксперименте по проживанию в коммуне. Что такое «проживание в коммуне», было для Вайнов загадкой. До них доходило только то, что там совместно готовят и убираются, и вначале идея не вызвала возражений. И только после окончания учебы, когда Бернард и Бити вышли из колледжа с дипломами, уважаемыми людьми, в семье стали сомневаться, нужно ли им и дальше жить там – ведь ожидалось, что они сразу оттуда съедут.
Видимо, Бити и Бернарду показалось удобным жить в Рэвенскрейге. Нет, у них не было планов найти новое жилье. Они сообщили, что эксперимент по совместному проживанию идет успешно и они хотят пока там остаться. Сестрам становилось понятно, что все эти красивые слова о «проживании в коммуне» и «эксперименте» лишь прикрывают то, что Бити и Бернард с удовольствием живут в грехе.
– Видать, хорошо там у вас! – прошептала как-то Кэсси, когда Бити с Бернардом приехали в гости.
Почти все остальные сестры ничего хорошего в этом не видели. Уж Аида – точно.
– А свадьбу они играть собираются?
Аида задала вопрос, на который ни у кого не было ответа. Похожий на мертвеца Гордон, осклабясь, попытался пошутить:
– Э-э-э, может, они… там свободной любовью занимаются… – Но его юмор никто не оценил.
Аида бросила на него убийственный взгляд, и Гордон замолчал, встал и вышел во двор к мужчинам.
– Странно все это, – высказала свое мнение Олив.
– Я бы даже сказала, что это бесстыдство! – уточнила Ина.
Слово «бесстыдство» возникло, потому что Бити совершила ошибку – не захотела пощадить чувств своих сестер. Она слишком разоткровенничалась и рассказала о том, что в одном доме с Перегрином Фиком, смутьяном-марксистом, профессором философии, владевшим Рэвенскрейгом, жили в то время его дети от двух разных матерей, что обе матери тоже продолжали сосуществовать под той же крышей и что первая из них теперь снова беременна, – на этот раз отцом должен был стать коллега Фика, тоже проживавший в «коммуне». Хорошо, что Бити еще не все подробности рассказала.
– Да объясните же мне, что к чему, – не раз просила Марта, пытаясь разобраться в том, что же происходит в Рэвенскрейге.