Сморщенный человечек с лицом-гармошкой сладострастно затянулся сигаретой и выдохнул струю дыма прямо в лицо священнику:
— Только не напирайте, ваше преподобие! — прошепелявил он любезным тоном. — Очередь дойдет до всех. Господа попы вполне могут оказаться следующими. Мне это уже приходило в голову… Но если уж вы так обожаете этих жидов пархатых, можете сию минуту составить им компанию…
— Именно так я и сделаю, — сказал капеллан и разом прыгнул в грузовик, сам не зная, как ему пришло на ум это смертельно опасное решение. Но то было вовсе и не решение. То было действие, совершаемое, казалось, помимо его собственной воли.
Евреи изумленно смотрели на него. Одна только фрау Фюрст сидела на стуле, специально поднятом для нее в грузовик. Она держала на руках младенца, а муж ее в это время пробовал успокоить второго ребенка, крошечную девочку. Тогда капеллан посадил на колени старшего ребенка раввина, четырехлетнего мальчика, и начал его забавлять…
Взревел мотор. Мощный грузовик резким толчком рванулся с места, потому что вся дорога была в глубоких рытвинах. За ним ехала вторая машина. Сзади тарахтели мотоциклы штурмовиков.
Машины тряслись по дрянной ухабистой кружной дороге, огибающей большое Камышовое озеро, которого, правда, отсюда было не видать. Дорога эта ведет к Богом забытой таможне на венгерской границе. Отчего они не поехали по магистрали, ведущей к большому пограничному городу Хедьешхалом, осталось коварным секретом Петера Шоха. В первом грузовике, битком набитом измученными тряской людьми, никто не говорил ни слова. Когда капеллан Оттокар Феликс сделал попытку ободрить изгнанников, они слушали его с напряжением и расплывчатым взглядом глухонемых. Должно быть, уже проехали большую каменоломню, когда с наступлением сумерек от озера пополз густой удушливый туман, которого так суеверно боятся жители этой полосы.
Шох приказал остановиться всей колонне. Штурмовики слезли с мотоциклов. Раздался окрик:
— Всем сойти! Разгружай! Разворачивай машины!
В этом словно заколдованном дыму штурмовики бросились ко второму грузовику. Комоды, серванты, шкафы, бережно хранимая домашняя утварь, ящики со столовой и кухонной посудой, сброшенные с самого верха в дорожную грязь, трещали и разбивались вдребезги под издевательский смех. Раздались громкие жалобные причитания женщин. Вне себя от гнева капеллан схватил Шоха за руку:
— Что это значит? Вы с ума сошли?
Шох пихнул священника кулаком в грудь, так что тот покачнулся:
— А до тебя, поп несчастный, я доберусь еще до ужина! — захохотал он.
За домашним скарбом пришел черед и книг раввина. Аладар Фюрст бросился к ним, растопырив руки. Но когда Феликс наклонился, чтобы поднять хотя бы пару книг, ребе Аладар, как показалось капеллану, сделал рукой неподражаемо еврейский жест, выражавший смирение перед судьбой:
— Что с возу упало, то пропало, — пропел он себе под нос и свесил свою небольшую узкую голову на правое плечо.
— Влево от дороги вперед марш! — резко скомандовал Петер Шох.
И всех, топтавшихся в нерешительности, старых и малых, погнали в открытое поле. Никому не разрешалось отставать.
К старикам снисхождения не было, и к детям тоже. Если пара-другая еврейских сопляков сдохнет в этом марш-броске, тем лучше! Они были никто, люди полностью вне закона, чьих прав не защищала больше ни одна в мире государственная власть, недаром же правительства Англии, Франции и Америки не только не выразили решительного протеста, но, наоборот, поспешили заверить, было известно, что будут благоразумно воздерживаться от какого-либо вмешательства во внутриполитические дела. Всем нацистам, сверху донизу, от партийных руководителей до простого «подпольщика», что английский премьер Чемберлен со всей своей командой по-приятельски подмигивает им и с молчаливой благосклонностью взирает на борьбу с еврейским большевизмом (представленном в Парндорфе Аладаром Фюрстом). Не где-нибудь, а именно здесь и сейчас, в центре Европы, в мирное время, дело дошло до развлечения, с древности считавшегося геройским, к тому же дозволенного — настоящей, патентованной охоты на людей! Бодро-радостное улюлюканье горячило кровь! Возбужденные охотники тряслись от смеха, глядя на тени евреев, с пыхтением трусивших перед ними в тумане.
А туман становился все темнее и гуще. Вдруг капеллан почувствовал, что бредет по щиколотку, затем по колено в ледяной воде. Под ногами чавкала топь, с которой в этих местах под Мёрбишем начинается озеро. Оттокар Феликс рывком поднял четырехлетнего малыша, которого до сих пор вел за руку… Теперь он нес его на левой руке, правой поддерживая молодую мать, механически тащившуюся с младенцем на руках…
Я припоминаю, что в этом месте своего рассказа Феликс замолчал. Серые глаза на лице с пористой кожей неподвижно уставились на меня. Я воспользовался паузой и спросил:
— О чем вы думали тогда, в Мёрбишских болотах, господин капеллан?
— Не помню, о чем я думал тогда, — ответил он. — Пожалуй, ни о чем… Но сейчас я думаю вот что: человечество должно постоянно наказывать само себя, что было бы совершенно справедливо, за грех жестокосердия, от которого рождаются одна за другой все наши беды…
Было просто чудо, что после этого «сокращения пути» удалось сравнительно быстро вновь выйти из болота на дорогу. Еще большим чудом было то, что никто не пострадал и не отстал. С наступлением ночи резко похолодало и туман рассеялся. Там, впереди, уже горели огни Мёрбиша. Все бросились бежать. За последними домами Мёрбиша была долгожданная граница. Родина, вчера еще милая сердцу, привычная с детства как воздух обитель мирной жизни, уже стала чужой, стала адом, на который оборачиваешься лишь с ужасом.
Ночь была темной. Поднялся ледяной ветер. Над австрийской таможней уже развевался флаг захватчиков. Но когда старая пограничная охрана, еще не сменившаяся, заметила Петера Шоха со штурмовиками и их жертвами, она исчезла в мгновение ока, словно провалилась в болото. Путь к венгерской таможне, меньше сотни шагов, был открыт. Аладар Фюрст собрал паспорта беженцев. Большинство из них, в том числе его собственный, были венгерские, поскольку большая часть жителей Бургенланда, несмотря на заключение Трианонского и Сен-Жерменского мирного договора, по разным мотивам сохранила свое прежнее венгерское гражданство. Не могло быть сомнений в том, что мадьярская граница будет беспрепятственно открыта, по крайней мере для тех, кто сможет предъявить надлежащие документы. Это было их законным правом! Ребе Аладар отправился со стопкой паспортов в руках к венгерской таможне. Капеллан молча сопровождал его. За ними развязной походкой, размахивая руками и насвистывая, шагал Петер Шох. Чиновник в канцелярии даже не взглянул на паспорта:
— Имеют ли господа разрешение Генерального консульства Венгерского королевства в Вене? — спросил он крайне вежливо.
Губы Аладара Фюрста побелели:
— Бога ради, какое разрешение?
— Согласно распоряжению, полученному сегодня в десять утра, переход границы возможен только с разрешения Генерального консульства…
— Но это же совершенно немыслимо, — пробормотал Фюрст. — Мы ничего не знали, да нам никто и не позволил бы получить это разрешение. Ведь нам дали всего шесть часов на сборы под угрозой смерти…
— Весьма сожалею, — пожал плечами таможенник, — но в таком случае ничего не могу сделать. Господа должны предъявить разрешение Генерального консульства…
Петер Шох выступил вперед и хлопнул по столу пачкой «расписок», в которых изгнанники собственноручной подписью подтверждали, что намеревались покинуть родину добровольно и без всякого принуждения.
— Позовите сюда вашего начальника, — сказал капеллан, и сказал это так, что молодой чиновник встал и беспрекословно повиновался, Минут через десять он вернулся вместе со статным офицером с проседью в волосах, по виду которого ясно было, что он служил еще в старой славной армии. Он взял паспорта в руки, словно колоду карт и стал их нервно листать, в то время как капеллан говорил ему решительным тоном: