Мюнхен против Берлина. Мне стало ясно, что попытка объединения машин уже по символической причине должна осуществиться в прежней будущей столице. Без слов было ясно, что тот, кто займется ремонтом, сохранит за собой налаженную машинку.
Ты не просил у меня мою Грому, Эдгар, ты так страстно описывал своего лейб-механика, что я лишился дара речи. Твой козырь, механик. Я сдался. Это было нелегко. Ибо в конце концов: что мне с того, что Хильзенрат опять радостно застучит на Громе, а я даже не смогу оплакивать прекрасную покойницу в своем подвале. И все-таки я не стал бороться за свою Грому. Мне не хотелось быть жадиной. Кстати, мой лейб-механик и в самом деле был не достаточно кропотливым и одержимым идеей ремонта. Молодые уступают. И потом, Эдгар, тебе я могу сказать, что еще сыграло небольшую роль, ты будешь криво ухмыляться, не истолковывая это как вдвойне скомпенсированный особый антисемитизм: чтобы немец выманивал у еврея его и без того дефектную пишущую машинку, чтобы спасти свою - это не стильно.
Это произойдет не раньше чем через два поколения.
Я предложил Хильзенрату обломки своей Громы. Пишущую машинку по почте не пошлешь. Я бы не стал заносить ему ее, если бы оказался в Берлине. При всей моей любви это уж слишком. Но если он приедет в Мюнхен, то может ее забрать. Таков уговор. Я не поверил, что ты действительно примешь мое предложение, Эдгар.
Разумеется, ты сказал "Да-да", однако выполнить подобное намерение докука.
Почти через полгода Хильзерат позвонил мне. Из Мюнхена. Он приехал в свое издательство, чтобы сдать роман, в котором есть моя любимая фраза: "Восток находится там, где встает солнце, пусть даже в последний раз".
Он спросил про Грому. Нет, сказал я, не заезжай, не нужно! Я закрепил ее на багажнике велосипеда. Шел дождь. Кафе недалеко от издательства. Привет, как дела! Разговор о том о сем, о наших книгах, во время которого Хильзенрат не сводил глаз с чемоданчика Громы, стоящего у наших ног. Ты помнишь, Эдгар? Потом ты захотел на нее взглянуть, и я открыл чемоданчик. Ты лишь кивнул, а я сам себе показался барыгой. Не знаю, сказал я или только хотел сказать: она достанется тебе, если ты завещаешь ее мне! Если я про это сказал, то деликатное условие прозвучало настолько игриво-иронически, что тут же перестало быть условием.
Хильзенрат посмотрел на часы, а может, поинтересовался, который час. Боялся опоздать на самолет. Он проворно скрылся в такси, и с ним - Грома. Через пару недель пришла открытка из Берлина: она снова работала! Словно не желая возбуждать во мне зависти и не оставлять в сомнении, он написал от руки, а не на Громе.
Обращайся хорошо с нашей Громой, Эдгар. И отнесись серьезно к моему робкому условию. Это источник гласности. Книга. Кстати, позравляю с днем рождения. Чтобы засвидетельствовать мое почтение к тебе и, разумеется, чтобы представить себя достойным и справедливым наследником Громы, я в своем последнем романе окрестил чертовски приятного сына любовницы моего героя Эдгаром. И не только. Герой, неохотно носящий имя Гарри, поскольку теперь тысячи героев зовутся Гарри, считает, что и ему больше подходит имя Эдгар. Если бы мы встретились двумя годами раньше, Эдгар, мой герой заполучил бы тогда твое имя.
Я официально повторяю здесь мое фривольное притязание: пожалуйста, Эдгар, позаботься о том, чтобы с Громой не произошло ничего дурного. Я напрасно пытаюсь избежать слова "завещание" и желаю тебе дожить до 100 лет в добром здравии, да хоть и до 110. Но после того, чего никому из нас не избежать, я заполучу ее снова, ладно? Если ты отойдешь в 110, мне будет 90. Этого хватит. Я хочу еще напечатать парочку любовных историй на нашей Громе. В наши с ней времена я использовал ее главным образом для любовных стихов и писем. Для длинных историй она была недостаточна стабильна. А тебе известно, что с ее помощью я покорял? К тому же, ее можно взять с собой на улицу. И работать на солнце, от которого пока все еще больше пользы, чем вреда. Как трепещет от ветра заправленный в нее лист бумаги! Сейчас на улице сияет солнце, а я не могу там сидеть как в Громовы времена, потому что при его свете на идиотском экране моего лэп-топа ничего не видно. Порадуй себя в день рождения новой лентой, Эдгар. Эти первые страницы, отпечатанные на новой ленте, - особое наслаждение. Привет Громе.
1996