Человек этот рассказывал свою историю не настолько тихо, чтоб помимо судьи ее не слышали еще некоторые из присутствующих, а потому весть эта стала переходить из уст в уста, и все вскоре узнали о ней. Сказанное им о Ремоне было сущей правдой; но он сам оставил ему лазейку для оправданий, огласив заявления своей жены. Тогда Ремон сказал, что вовсе ее не обесчестил и что выкинул эту штуку для одного только времяпровождения, не питая никакого злого умысла. Лючио уже не раз слыхал о жене этого человека, неоднократно наставлявшей рога своему ничего не подозревавшему мужу, а потому решил не предавать дела огласке и заявил сбиру, что он должен быть удовлетворен объяснениями Ремона. Но тот продолжал упорно настаивать на своем. Тогда судья сказал ему, что он неправ и напрасно старается изо всех сил доказать бесчестье своей жены, когда остальные это оспаривают. Пришлось ему умолкнуть, но все заподозрили истину и приготовились посудачить об его позоре. Хотя Ремон действительно поступил слишком дерзко, но, надо отдать ему справедливость, несколько совестился публичного разоблачения своих любовных делишек перед строгим судьей и столькими лицами и, дабы рассеять это воспоминание, подошел к Франсиону и заговорил с ним об его делах; он рассказал ему о том, как раскрыл происки его соперников, и выразил надежду, что Наис, узнав об этом, вероятно, умерит свой гнев. Затем, обратившись к Дорини, он попросил его известить кузину, что Лючинда с дочерью заходили к ней и заверили ее в измене Франсиона исключительно по наущению Эргаста, который преследовал две цели, желая одновременно отделаться от Эмилии и помешать Франсиону жениться на Наис. Дорини отвечал, что слышал признания Корсего и очень желал бы, чтоб его кузина получила возможно скорее неоспоримые доказательства невиновности Франсиона.
Пока они совещались, Лючио доложили, что его спрашивают какие-то дамы, а так как он к тому времени закончил часть своих дел, то сошел в нижний зал, куда их провели. То были Лючинда и Эмилия, которые, узнав об обвинении Франсиона в подделке денег, почитали его уже мертвым и отчаялись извлечь из него какую-либо пользу. Бергамин и Сальвиати все еще находились в суде и не побеспокоились уведомить их об его освобождении. Мать и дочь знали о пребывании Эргаста в Риме и рассудили, что если казнят Франсиона, то этот венецианский синьор вновь начнет домогаться руки Наис и Эмилия потеряет надежду им завладеть. Ей же хотелось, потеряв одного, удержать другого, который действительно был гораздо более обязан жениться на ней, нежели Франсион. Итак, Лючинда рассказала Лючио, что Эргаст сошелся с ее дочерью в бытность их в Венеции и что у этой последней даже был от него ребенок, коим она разрешилась преждевременно, но что тем не менее этот синьор отказывался жениться на ней из-за ее бедности, а потому пришла она искать правосудия против обольстителя. Судья посоветовал ей не прибегать к обычной процедуре и не поднимать шума, а в интересах их чести обойтись с Эргастом деликатно и послать за ним, дабы выведать его намерения. Они с радостью одобрили это предложение, которое весьма им благоприятствовало. Тогда судья послал человека к Эргасту и попросил его немедленно прийти. Тот жил неподалеку, а потому вскоре явился. Лючио изложил ему заявление дам и спросил, может ли он это отрицать. Эргаст оказался не настолько нагл, однако ответил, что у Эмилии было бы больше оснований напоминать ему об их прежних узах, если б она ежедневно не заключала новых, как, например, незадолго перед тем с неким французом, пользовавшимся свободным доступом в ее жилище.
— Но вы умалчиваете о том, — возразил судья, — что это дело ваших рук и что вы хотели обмануть француза и отстранить его от другой любви, где он был вашим соперником и одержал верх.
Эргаст весьма подивился такой осведомленности судьи в его делах. Он досадовал на откровенность, с которой прежде говорил об этом предмете, и попытался заверить Лючио, что у него нет никаких счетов с Франсионом; но судья отвечал, что поставит его на очную ставку с человеком, который подтвердит обвинение, и что, кроме того, Эмилия обещает предъявить против него бесспорные улики, а потому, если он не согласен жениться на ней добровольно, правосудие принудит его к этому. Тогда он сослался на свою подсудность венецианскому суду, который один только вправе принять жалобу от Эмилии; однако Лючио указал ему на то, что потерпевшие вчиняют иски по месту своего пребывания, а поскольку он, равно как и Лючинда с Эмилией, жительствует в данное время в Риме, то тамошние судьи вполне полномочны его осудить. Тут Эргаст почувствовал угрызения совести: он вспомнил обещания, некогда данные Эмилии, и пожалел о том, что ее бросил. Он сказал Лючио, что это дело со временем уладится; но тот не пожелал дать ему отсрочку и пригрозился арестовать его, если он вздумает о ней ходатайствовать. Затем судья послал за Дорини, с коим был в большом дружестве, и рассказал ему о том, как он пытается сосватать Эргаста и Эмилию, а также вкратце поведал ему о прочих происшествиях. Дорини подивился этому стечению обстоятельств и, видя, как Эргаст пытается увильнуть от обещания жениться на прежней своей полюбовнице, заявил ему, что отлично знает об его намерениях по отношению к Наис, но что надежды эти тщетны, ибо если даже она откажет Франсиону, то все же не выйдет за него замуж, так как не питает к нему никакой склонности. Это побудило Эргаста докончить начатое: он обещал жениться на Эмилии и впредь оказывать ей всяческие знаки внимания. Она обладала такой редкостной красотой, что он мог почитать себя довольным; правда, мать ее была бедна и находилась в затруднительном положении, однако же могла надеяться на блестящее будущее в случае удачного исхода своего процесса. Лючинда была в восторге, ибо всегда желала, чтоб он стал ее зятем, а если она одно время помышляла о Франсионе, то лишь благодаря тому, что ее коварным образом убедили в преимуществах этого брака для ее дочери и в невозможности больше рассчитывать на Эргаста.