При виде живого и невредимого Федора людское скопище словно по команде разом охнуло. Каких чувств было больше в этом дружном вздохе – облегчения, что не убили, или негодования, что он еще жив, – не знаю.
Хотелось бы верить, что первого, ну а если иное – у крыльца застыла сотня ратников.
Я поднял руку вверх, и народ притих в ожидании.
– Жив Федор Борисович! – зычно выкрикнул я. – Сами зрите! – И сделал шаг в сторону, давая разглядеть моего бывшего ученика получше, а заодно выгадывая время.
– И впрямь жив-живехонек! – завопил кто-то радостно. – Здрав буди на долгие лета!
А голос-то знакомый.
Сосед кричащего попытался было шикнуть на него, но не тут-то было. Унять горлопана нечего было и думать. Более того, в изъявлении своей искренней радости тот весело подбросил свою куцую шапчонку вверх, и, словно по команде, то тут, то там в воздухе замелькали еще и еще.
Я пригляделся повнимательнее и понял, что не ошибся. Так и есть, Игнашка. Его лукавую улыбку и плутоватый взгляд не спутаешь. Точнее, полвзгляда – один глаз весело таращился на меня, второй, как и обычно, – неизвестно куда.
Ай да молодец! Вовремя помог мне, направил эмоции в нужную сторону.
Ладно, за мной не заржавеет.
А вот уже и несут шкатулку. Совсем прекрасно. Теперь лишь бы не перепутать – грамоток ведь две. Хорошо хоть, что имеется существенное отличие – на второй, что написана позже, вислая печать на шнурке, а потому я протянул руку к другой, но тут же передумал.
Читать мне ее все равно не надо, а выглядит вторая со своей висюлькой куда солиднее. Подняв ее вверх, чтоб было всем видно, я продолжил:
– В благодарность за то, что Федор Борисович решил не противиться истинному государю, кой ныне идет на Москву занять престол, каковой ему дарован по праву рождения, и по доброй воле уступает свое царство законному наследнику, наш светлый государь Димитрий Иоаннович…
Я говорил и физически ощущал, как мой ученик недоумевающе уставился на меня. Даже зачесалось где-то в районе лопаток.
Да уж, разговор мне предстоит нелегкий. Но это тоже потом, только бы успеть уложиться, потому что со временем получался жуткий цейтнот, даже цейтнотище, следовательно, нужно закругляться.
– …и жалует его своими милостями и щедротами, – проорал я. – А саму грамоту зачтем нынче же… с Царева места, – вовремя поправился я, вспомнив, как тут именовали Лобное.
Между прочим, справедливо именовали. Если на него посмотреть – ничего общего с тяжелым, монументальным возвышением из дикого камня, которое привычно для глаз столичного жителя двадцать первого века.
Ныне же оно – обычная беседка, сложенная из красного кирпича, с аккуратным деревянным навесом на столбиках, богато украшенных причудливой резьбой.
Какое уж тут Лобное – название, которое в моем мозгу прочно ассоциировалось с казнями. Для этой милой беседки и впрямь больше подходило – Царево.
Впрочем, и казни тоже лишь грядут в перспективе, поскольку пока что преступников отводили на Болото, а оно хоть и недалеко от Кремля, но расположено совсем в другом направлении, аж в Замоскворечье.
Именно потому я и сам узнал, что Лобное и есть Царево, совсем недавно, да и то случайно, а до того думал, что это два разных места.
– А когда?! – выкрикнул кто-то из толпы.
– Поначалу надлежит отслужить обедню, а уж потом, получив отпущение грехов, все оглашать, – витиевато заметил я, норовя выгадать побольше времени. – Да и Федор Борисович, сами зрите, еле на ногах стоит. Пусть хоть чуть-чуть в себя придет, а там и выйдет к народу. Пока же, люд православный, ступайте каждый оповестить своих знакомцев да соседей по улице, чтоб после обедни все собрались на Пожаре…
– А пошто теперь не зачесть?! – раздался нетерпеливый выкрик из толпы.
– А потому, что слово государя по десять раз трепать негоже, – парировал я и поторопил: – Солнышко уже эвон где, а потому поспеши, народ, дабы все собрались.
– Дак а пошто бояре поутру на подворье явились? – не унимался любопытный.
– Хотели вас с государем рассорить. Мыслили тайно убить безвинных, а людям поведать, будто так Дмитрий Иоаннович повелел. Пущай народ решит, что государь жестокосердный и ждать от него благ и легот всяких не след. Потому поначалу мы отслужим благодарственный молебен по случаю избавления Федора Борисовича от лютой смерти, а уж потом…
– У-у-у! – угрожающе пронеслось по толпе.
– А кто… – начал было еще один, но я перебил:
– Всех злоумышленников тоже выведем к Цареву месту, так что там всех увидите, и, яко порешите их казнить[8], так и учиним – авось от него до Болота недалече.
– А чего ждать-то?!
– Тут же порешить!
– Немедля!
Выкрики радовали. Народ настроен зло и решительно, но, увы, – слишком мало людей, негде разгуляться, так что придется отложить.
Для надежности.
Да и дело у меня к будущим покойникам. Пока они живые, надо бы с них кое-что содрать.
– Тут негоже, – ответил я. – Вас эвон сколько, а судить всем миром надо. Так что на Пожаре все разом и решим.
– А ты сам откель будешь? – выскочил еще один. – А то нам невдомек.
Нет, ну достали вы меня, ребятки. Все расскажи, покажи и дай на зуб попробовать. Рявкнуть бы на них сейчас что-то вроде:
Кто хотит на Колыму —
Выходи по одному!
Там у вас в момент наступит
Просветление в уму![9]
Но обижать будущих союзников нельзя. Да и не напугаешь их этим. Не знают они, что такое Колыма, так что придется терпеть, все вопросы внимательно выслушивать и… вежливо отвечать.
– Зовут меня князем Мак-Альпином. Сам я из земель шкоцких. Здесь был учителем Федора Борисовича. Пока учил его, успел возлюбить Русь и людей ее, но, прослышав о Дмитрии Иоанновиче, уехал в Путивль. Веры я был лютерской, но не далее как три месяца назад принял святую истинную, перейдя в православие. А крестил меня сам пресветлый государь Дмитрий Иоаннович, так что ныне я с вами не токмо телом пребываю, но и душой. – И размашисто перекрестился.
– О-о-о! – раздалось одобрительное.
– А чаво плечо перемотано? – не унимались любопытствующие.
– Бояр уговаривал воле государя Дмитрия Иоанновича покориться, вот и…
– Сразу видать, уговорил, – констатировал кто-то невидимый, и сразу вслед за этим раздался дружный хохот.
Ну вот и хорошо – пока люди смеются, царевичу бояться нечего.
Думается, что наше общение затянулось бы и еще, но вновь выручил Игнашка.
– Да чего ж стоим-то, православные?! – завопил он. – Аль не слыхали, чаво князь повелел, коего сам царь прислал?! Айда по домам Москву подымать! – И подал пример, заторопившись прочь, заодно не просто распихивая людей на своем пути, но и подталкивая их в сторону ворот.
– Дубец, – негромко окликнул я. – Видишь того, кто первым пошел? – И напомнил: – Наш попутчик, с ним мы по дороге в Путивль князя Дугласа лечили медом с банькой.
Тот кивнул.
– Незаметно догони и шепни: «Князь князя на беседу зовет», чтоб он за тобой пошел, а сам опять сюда и дождись его у крыльца. Если в трапезной меня не будет, поднимись на половину Федора Борисовича – значит, я там.
Тот опрометью метнулся вниз, от усердия едва не загремев по ступенькам.
– А теперь с тобой разговор будет, Федор Борисович, – повернулся я к Годунову. – Вижу, что удивлен ты моими речами, потому придется кое-что объяснить, но потом.
Федор оставался на месте, набычившись и сурово глядя на меня исподлобья.
– Так ты, выходит, и впрямь… – медленно протянул он.
– Впрямь, – кивнул я.
Он горько усмехнулся:
– А пошто спасал тогда? Жаль взяла?
– Знаешь, сейчас не время и не место для объяснений, так что давай-ка ты в свою опочивальню, чтоб никто не мешал, да соберись с мыслями, – мягко заметил я. – Помнишь, как я учил? Если хочешь получить правильные ответы, научись правильно спрашивать. Вот и подготовься, а то у меня тут дел уйма, а времени до обедни – увы.