Солнце сияло, и когда Макс распорядился остановиться в местечке под названием Оклини, Элин предпочла просто посидеть в машине, рассматривая ели и проносившихся по склону воскресных лыжников. В Оклини далеко не так много отдыхающих, как было в Гермисе вчера, отметила Элин. Впрочем, поскольку в Гермисе Макс, по ее вине, получил травму, она не хотела вспоминать об этом месте.
Тем не менее, какой-то бес, сидевший у нее внутри, дернул ее за язык, и, несмотря на решение не интересоваться злополучной ногой, даже если она отвалится вовсе, Элин спросила:
— Как нога?
— А ты как думаешь? — буркнул он, давая ей прекрасную возможность закончить беседу.
— Долго ты собираешься стоять здесь? — спросила она.
Уж лучше так, чем дать ему пощечину.
— Уже соскучилась? — продолжал он в том же духе.
— Компания неудачная! — фыркнула Элин, и на мгновение ей показалось, что уголки его рта дернулись вверх — как будто его насмешил ее дерзкий ответ.
— Можешь ехать обратно в Лаваце, — проговорил он уже без тени улыбки на лице. — Мы попьем кофе там.
Не вымолвив ни слова, Элин завела машину и поехала вниз по той же дороге, всецело поглощенная встречным движением и крутыми поворотами. Но уже десять минут спустя Макс распорядился высадить его у ресторана и припарковать машину.
— Если будешь заказывать, то мне — чай, — бросила Элин, только чтобы не молчать, когда он вышел и ждал, пока она отъедет.
Парковка не отняла много времени, и все-таки стакан с чаем уже дымился на столе, когда она присоединилась к устроившемуся на солнечной веранде Максу. Элин повернула стул к солнцу, водрузила на нос темные очки. Она сидела и слушала тишину, прерываемую только шуршанием лыж, когда лыжник проносился вниз по склону, или скрипом снега — когда поднимался вверх.
— Спасибо, — бросила она куда-то в сторону Макса, отхлебнув чай.
День был великолепный, а хорошие манеры, пусть Макс и свинья, ничего не стоят. Минут пять стояла тишина, потом Макс, будто ему передалась ее мысль о манерах, обронил:
— Ты хорошо водишь машину.
Она глянула искоса, но Макс тоже надел солнечные очки, и по его лицу ничего нельзя было понять. У нее потеплело на сердце от исчезновения ледяного тона, однако бросаться Максу на шею она не собиралась.
— Стараемся, как можем, — пожала плечами она, хотя заметила, что и ее голос стал приветливее.
— Какую машину ты водила в Англии? — спросил он почти как ни в чем не бывало.
— Никакую. Я продала ее, — ответила она, не задумываясь, и тут же рассердилась на этого человека, который неизменно застает ее врасплох и выуживает то, что она предпочла бы оставить при себе.
Элин взглянула на него раздраженно. Если она надеялась: он поймет, что здесь частная территория, которую следует покинуть, — то она просчиталась. Потому что через несколько секунд он произнес:
— Ого! Не знал, что дела обстоят настолько плохо.
— Что ты имеешь в виду, говоря «настолько»? — взвилась она.
Он проигнорировал вызов.
— Я слышал, что Пиллингеру едва удалось избежать банкротства, — объяснил он, — но не знал, что вам всем пришлось продать ради этого даже свой личный транспорт.
— Продала только я! — горячо возразила Элин. — У нас…
— Только ты?.. — перебил он, повернувшись к ней и пытаясь уловить за темными очками выражение ее глаз.
— У нас не было необходимости продавать всё, — гордо бросила она, закончив фразу, которую он не дал договорить. — К твоему сведению, мы…
— Тогда почему ты продала машину, если… — Он вдруг осекся, а потом продолжил мягким голосом: — Ты так испугалась долгов, что…
Но для Элин этот мягкий, понимающий тон оказался еще более мучительным.
— Гм, — оборвала его она, — мы, знаешь ли, еще не нищие.
— Может, и так, — согласился он, — но я подумал, что ты запаниковала, увидев, что доходов нет, а долги растут, и поэтому продала свою машину. — Элин отказалась отвечать, но это не остановило его. — И вот, — продолжал он, — даже продажа машины не избавила тебя от страха перед долгами, и ты принялась искать работу, чтобы обеспечить какой-то доход.
— В любом случае я не стала бы сидеть без работы! — высокомерно ответила она, — просто так совпало, что твое пинвичское предприятие дало объявление о подходящем для меня месте и предложило приемлемое жалованье, когда я в этом нуждалась.
По тому, как вдруг агрессивно выдвинулся подбородок Макса, она поняла, что ее высокомерный тон не пришелся ему по вкусу. Но, решив, что, наконец, преуспела, и он оставит неприятную для нее тему, Элин тут же обнаружила, что ошиблась. Хуже того, он понял подоплеку ее ответа и не собирался ее щадить.
— Похоже, тебе пришлось побороть в себе толботовскую гордыню, прежде чем подать заявление на мой пинвичский завод, — с вызовом предположил он. — Кажется, ты даже обвиняешь в чем-то меня?
Загнанная в угол, а вернее, оказавшись там по собственному почину, Элин выпрямилась, взглянула ему в лицо и, запинаясь, пустила в ход упомянутую непомерную гордыню.
— Конечно, мне пришлось поступиться самолюбием. Моя семья была удивлена, узнав, что я устраиваюсь на работу к сопернику и…
— К сопернику?..
Элин проигнорировала его искреннее или деланное изумление.
— …и в фирму, которая сыграла главную роль в разорении Пиллингеров! — сердито закончила она.
Но если Элин была настроена воинственно, то Макс оказался еще воинственнее и не собирался оставлять за ней последнее слово.
— Не говори чепухи, — отрезал он.
— Чепухи?.. — вскинулась она.
— В разорении Пиллингеров виноваты только сами Пиллингеры и законы рынка.
— Похоже, что с тобой законы рынка не так суровы, — съязвила она, вступаясь за любимого отчима. — А мы прекрасно управлялись, пока ты не вышел на сцену и не переманил наших лучших работников!
— Переманил! — в ярости повторил он. — Как ты могла заметить, я плачу приличную зарплату…
— Намекаете на то, что если мы платили бананами, то и остались с обезьянами? — взорвалась она. — Так позвольте напомнить вам, синьор Дзапелли, что мы обучили этих людей…
— И превратили в слишком хороших работников для вашего жалованья, — оборвал он. — Если вы не были достаточно предусмотрительны, чтобы связать их контрактом…
— Мы полагались на порядочность!
— И очень глупо! Первый закон…
Но Элин уже не слушала. Разъяренная его наглой самоуверенностью, она вскочила со стула и вылетела вон. Гнусная свинья! Как он смеет! Хитроумная свинья… острый язык и такой же острый нюх на конъюнктуру!
Вылетев из ресторана, Элин не собиралась возвращаться в машину и зашагала по дороге в противоположном направлении, кипя от злости. Надо было остаться… надо было доказать ему! Но она так возмутилась его высокомерием — Элин совершенно не приходило в голову, что собственное ее высокомерие не уступало Максову, — что была готова залепить ему пощечину.
Когда закололо в боку, девушка замедлила шаг, потом остановилась посмотреть на лыжников, пересекавших снежное поле, вспомнила, что эти гонки называются «лыжный кросс», и начала успокаиваться.
И только тогда Элин подумала, что напрасно обзывает Макса свиньей. Это ей, Элин, подложила свинью ее же любовь. Обычно Элин бывала объективной в любом споре, но любовь сделала ее слишком неуравновешенной, и она уже не могла мыслить разумно.
Элин повернулась и медленно пошла обратно, продолжая размышлять на ходу. Плодом же этих размышлений была неприятная истина: если сравнивать Макса и Сэма, то Макс — лучший бизнесмен. Она работала в обеих компаниях и знала, какой моделью воспользовалась бы, начинай она собственное дело. Обвинять им некого, кроме себя самих, поняла Элин. И даже признала, дойдя до машины, что часть вины за разорение Пиллингеров лежит на ней. Она должна была любым способом заставить Сэма выслушать, насколько плохо обстоят дела. Правда, никто не мог предвидеть, что Хаттоны вылетят в трубу вместе с их деньгами. Но уж в этом-то Макс никак не виноват.