Т о м м а з о К а м п а н е л л а. Как странно — и мои лучшие друзья, и мои злейшие враги советуют мне одно и то же: «Кампанелла, смирись!», «Кампанелла, покайся — и ты вернешься к жизни…» Вернешься к жизни? Но разве я с ней расставался? Если меня терзает боль пыток — значит, я жив! Если меня пронизывает холодная сырость моего подземелья — значит, я жив! Если каждому моему движению мешают кандалы — значит, я жив! Все тридцать три года, проведенных в каменных гробах тюрем и подземелий, я жил! Я думал, я сочинял ученые трактаты. Я писал стихи… Я любил… Так было!
Г р а к х Б а б е ф. Добрый вечер, друзья мои. Я готов к тому, чтобы погрузиться в вечную ночь. Меня связывает с жизнью лишь тонкая нить. Завтра она оборвется, и человека, которого звали Гракх Бабеф, не станет. Когда-нибудь, когда утихнут преследования, когда люди вздохнут свободнее, они разыщут мои рукописи… И они осуществят то, о чем мы мечтали… Они узнают, что мы не только мечтали, но и беззаветно боролись за свои идеалы… Но победить мы не смогли… Так было! Историю не переделаешь!
Ф и л и п п о Б у о н а р р о т и. В этот день мы ждали приговора. На скамье подсудимых я, Филиппо Буонарроти, верный друг и соратник Гракха Бабефа по заговору во имя равенства, поклялся — если останусь жив — поведать потомкам о нашем времени, о нашей борьбе за справедливость. И если иной, услышав мой рассказ, недоверчиво воскликнет: «Неужели это не выдумано, неужели именно так и было?» — я с чистой совестью отвечу: именно так!
Ш а р л ь Ф у р ь е. Еще в ранней юности я, Шарль Фурье, сын купца, выросший в лавке, поклялся в вечной ненависти к торговле… Позднее я понял, что ненавидеть надо весь наш общественный строй, основанный на эгоизме и лжи… Тогда я стал искать путь к другой, честной и справедливой, жизни. И я нашел его!
Р о б е р т О у э н. Господа! Или лучше я скажу — товарищи мои! За мою долгую жизнь меня не раз безудержно нахваливали, а еще чаще поносили и третировали… Не мне судить — чего я больше заслуживал… Но не будь я Робертом Оуэном, которого вы все хорошо знаете, если я хоть когда-нибудь был не честен и хоть когда-нибудь подумал о своем благе раньше, чем о вашем… Я надеюсь, у вас нет сомнений, что так оно и было…
С е н - С и м о н. Вот уже две недели я — Анри Сен-Симон — питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я продал все, вплоть до одежды, чтобы оплатить переписку моих трудов. До такой нужды меня довела страсть к науке и к общественному благу. Многое было в моей жизни… было и это…
А л е к с а н д р Г е р ц е н. Я горячо люблю Россию, но вынужден жить на чужбине… Я так верил в победу новой революции в Европе, а увидел ее разгром… Я одинок, в душе моей разлад и смятение… К концу жизни у меня даже было искушение переписать некоторые страницы моих воспоминаний… Но тогда перед вами предстал бы не я, не Александр Герцен, а кто-то иной… Нет! Будущему важно знать прошлое таким, каким оно было. Историю не перепишешь!
Н и к о л а й Ч е р н ы ш е в с к и й. У нас будет скоро бунт… И я — Николай Чернышевский — буду непременно участвовать в нем… Нужно только одно — искру, чтобы поджечь все это… Меня не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня.
П е р ч а н к и н. Личное мое имя мало кто знает. Зовут меня Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии буду Перчанкин. Но звание мое известно всему роду людскому. Я — русский рабочий. А то, что из русских рабочих именно я, Перчанкин, оказался первым, до кого дошли идеи пролетарского Интернационала, основанного Карлом Марксом, — так что ж тут скажешь? Кто-то ведь должен быть первым. Так было.
Г е р м а н Л о п а т и н. В Третьем отделении собственной его величества канцелярии хранится мое дело. В нем записано: «Герман Лопатин опасный враг установленного порядка… подвергался арестованию шесть раз, из коих единожды был освобожден за недостатком улик и пять раз совершал дерзкие побеги…» После седьмого ареста мне бежать не удалось. Я был приговорен к пожизненному заключению… Но если бы мне выпало начать жизнь сызнова — я бы сказал себе: пусть все будет так, как было!
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Томас Мор сидит в кресле, возле невысокого столика, на красных бархатных подушках. Он одет в дорогой камзол, отороченный мехом, на нем широкая (типа берета) шапка, вокруг шеи золотая цепь с орденом подвязки. В руке у Мора гусиное перо. Перед ним толстая стопка исписанных листов. Напротив него сидит человек в простой одежде. На коленях он держит узелок. Мор перевернул лист.