Р и д. Да, это мне известно.
В е д у щ и й. Риду, конечно, известно, что столь открытая позиция чревата серьезнейшими последствиями.
У о л к о т. Подумайте, мистер Рид. Возможно, вы подразумеваете свержение существующей — как вы ее называете — капиталистической системы мирным, законным путем.
Р и д. Я…
У о л к о т. Подумайте, мистер Рид, подумайте…
Гаснет свет.
В е д у щ и й. «Подумайте, подумайте…» История, старая как мир! «Столпам общества» мало просто убрать вольнодумца. Им хочется обязательно достичь еще и другого: добиться от своих жертв публичного отречения, покаяния, отказа от убеждений. Всего важнее для них скомпрометировать, ошельмовать, опозорить опасную идею. Точно верстовые столбы, стоят вдоль дороги человеческого прогресса столбы позорные, возле которых пытались распять передовую мысль… Тысяча семьсот третий год. Лондон.
Появляется позорный столб, так называемое «пи́лори», или «ореховые щипчики»: на верху столба разъемная доска с отверстиями для головы и кистей рук. Человек, поставленный у столба, говорит:
— Я Даниэль Дефо, негоциант… Как видите, меня разыскали и вот… выставили… Меня выдал какой-то доносчик. Между прочим, очень порядочный человек. Он даже постеснялся сам прийти за наградой. Послал своего родственника.
Вы спросите — за что меня удостоили такой чести? Дьявол дернул меня взяться за перо, и я написал брошюру… как мне казалось, весьма благонамеренную. В ней я давал советы властям, как быстрее и лучше истребить всех, кто с ними не согласен. Она так и называется: «Кратчайший путь истребления несогласных». Я называю в ней всех несогласных не иначе как гадами, жабами, шакалами, крокодилами и прочими бранными кличками. Я призывал, чтобы их всех сразу расстреляли, повесили, потравили ядом, утопили, изжарили… Властям моя книжка сначала очень понравилась, а меня стали всячески хвалить… Но вдруг какой-то негодяй подсказал высоким особам, будто моя книжка — сатира, памфлет на их порядки, хитрая издевка… Книжку перечитали еще раз, другими глазами… И вот я у позорного столба… Между прочим, это я уже второй раз стою… Еще в тюрьме я написал оду… Тоже из благонамеренных побуждений — «Гимн позорному столбу». Почему-то мое произведение опять не понравилось, несмотря на то, что это гимн! Гимн! Я с почтением назвал там позорный столб «священной государственной машиной для обуздания мысли». Ну разве это не так?! И вот меня опять выставили. Потребовали, чтобы я покаялся и прекратил писать сатиру на правителей. Конечно, я охотно покаялся и в доказательство объявил, что пишу теперь «Сатиру на самого себя…». Так нет! И это плохо: сочли за намек! Завтра меня опять выставят. Что же делать? Что можно написать, чтобы никого не обидеть? Есть у меня идея: напишу про человека, который вообще живет один… На необитаемом острове, кругом ни души… Сам себе и государь, и подданный… Тут что ни напиши, никого не обидишь. Я уже имя придумал своему герою — Робинзон. Фамилию для него еще выбираю…
Ну, это дело будущего. А пока я все думаю: что же все-таки так не понравилось в моем «Гимне позорному столбу»? Теряюсь в догадках! Может быть, эти слова: «Скажите людям, поставившим здесь осужденного, что они — не он, а они — позор своего времени»!
Столб с Дефо исчезает.
В е д у щ и й. Двадцатое мая тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года. Петербург.
На помосте у черного столба стоит человек в очках, в черном с бархатным воротником пальто. В руках у него букетик. На ногах калоши. Человек прикован к столбу цепями. На груди у него табличка: «Николай Гаврилов Чернышевский. Злоумышлял к ниспровержению существующих порядков».
Чернышевский говорит:
— В чем же я должен просить помилования? Моя голова и голова шефа жандармов устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?..
Нужна наука, и умственная развитость, и некоторая забота о законности и правосудии, и некоторая забота о просторе для личности…
От подачи прошения отказываюсь!..
Грохот барабанов заглушает его слова. Столб и помост исчезают.
В е д у щ и й. Тысяча девятьсот шестой год. Остров Березань близ Севастополя.
Возле позорного столба стоит человек в черных морских брюках и белой рубашке. Он говорит:
— Я лейтенант Шмидт — пожизненный депутат севастопольских рабочих.
Преступное правительство может лишить меня всего, всех глупых ярлыков: дворянства, чинов, прав состояния, но не во власти правительства лишить меня моего единственного звания отныне: пожизненного депутата рабочих.