К а м п а н е л л а. Тираны во всех странах будут ненавидеть Город Солнца. Они будут делать все, чтобы правда о нем не распространилась среди их народов…
О н а. К начальнику тюрьмы приходили высшие сановники из Святой службы… Они принесли разрешение от самого папы подвергнуть тебя новой страшной пытке. Я стояла в трапезной за колонной и все слышала. Я видела папскую грамоту с большой восковой печатью, подвешенной на красных шнурах…
К а м п а н е л л а. Людям, на долю которых выпадет счастье первыми вступить на путь новой жизни, придется столкнуться с многочисленными и лютыми врагами. Но они будут непобедимы!
О н а. На этот раз пытка будет продолжаться сорок часов! Сорок часов подряд!! Они тебя окончательно искалечат, они медленно и мучительно выдавят из тебя жизнь… Они все равно заставят тебя сказать все, что им нужно. Все равно заставят!
К а м п а н е л л а. О нет, женщина! «Кампанелла пыток не боится!» Это не мои слова. Так записали сами инквизиторы в своих протоколах. И тут они правы. Кампанелла пыток не боится! Он еще раз докажет, что человек свободен! Он докажет, что свободная воля несокрушима… Пусть терзают мое тело. В нем уже и так мало сил. Я весь в горстке мозга. Но убить меня уже нельзя. Нельзя убить мысль, как нельзя убить солнце. Оно взойдет несмотря ни на что!! Солнце! Я вижу тебя через стены, через тьму! Вижу твой яркий свет! Я вижу!!
И тогда на мгновение становится светло, Кампанелла стоит, протягивая закованные руки в сторону как бы видимого им солнца.
Вверху, в глубине сцены, высвечивается тюремное окно. К решетке прильнул человек. Этот жгучий брюнет — Филиппо Буонарроти. Напротив его окна угол здания монастыря св. Якова в Париже. На остроконечной крыше крыльца — красно-бело-синий флаг революции. На стене размашисто написано углем (или мелом) — «Равенство!».
Б у о н а р р о т и. Я вижу из окна моей тюрьмы монастырь святого Якова. Славное здание! Именно здесь, ровно за сто пятьдесят лет до взятия Бастилии, был похоронен бежавший во Францию Томмазо Кампанелла. И в этих же стенах с первых дней Великой французской революции обосновались якобинцы. Здесь звучали пламенные речи Робеспьера и Сен-Жюста… Здесь выступал Гракх Бабеф…
Появляется Гракх Бабеф. Он в камзоле и в белой рубашке. Длинные каштановые волосы обрамляют бледное со впалыми щеками лицо. Он решительно подходит к стене и к слову «Равенство» дописывает: «Без лжи!»
Б а б е ф. Наивные люди, прекраснодушные мечтатели — Томмазо Кампанелла, Томас Мор… Утописты! Разве можно с помощью заманчивых картин будущего уговорить богачей расстаться с собственностью и наравне со всеми идти работать?! Даже революция все еще не может с ними разделаться. Буржуа под именем народных представителей захватили власть. Поэтому те, кто утверждает, что революция окончена, — враги народа.
Б у о н а р р о т и. Ты прав, Бабеф! Но кто мог тогда подумать, что до раскрытия нашего заговора и до твоей смерти осталось всего несколько недель.
Б а б е ф. О, как ненавидят нас богатеи! «Если у вас нет оружия, — кричал один из них, — берите дубины; если нет дубин, вырывайте кости ваших родных и бейте по революционерам!» Вот до чего!! Что ж, господ собственников убеждает только один аргумент — «национальная бритва» — гильотина. Надо железной рукой подавить противников грядущей коммуны… Вы бросаете нас в тюрьмы — мы сметем вас с лица земли!.. Мы сломим диктатуру богатых и установим диктатуру бедных…
Б у о н а р р о т и. Наш заговор был раскрыт с помощью предателя. Но и на суде ты был прекрасен, Бабеф!
Б а б е ф. Пусть наше мужество послужит сигналом к пробуждению народов. Пусть они поднимутся на последний, решительный бой!
Б у о н а р р о т и. Когда тебе вынесли приговор, ты выхватил кинжал и ударил себя в грудь…
Бабеф стоит, спокойно глядя перед собой и скрестив руки на груди.
…Началось смятение. Я призвал народ, заполнявший зал, на помощь… Но сотни штыков взметнулись и пресекли движение…
Б а б е ф. У гнусных буржуа есть еще сила, которую они могут выставить против народа… Когда правительство и представляемая им порочная каста потеряли всякий стыд, когда власть стала преступной и хочет оставаться таковой, она окружает себя штыками…
Б у о н а р р о т и. Твой самодельный кинжал сломался. Лезвие так и осталось вонзенным у самого сердца. Последнюю ночь ты провел в жестоких мучениях. Утром восьмого мая тысяча семьсот девяносто седьмого года под бой барабанов и артиллерийский грохот ты был расстрелян залпом взвода солдат во дворе тюрьмы. Многое я вспомнил и передумал за долгие годы заключения. Ты был прозорлив, Бабеф, когда с тревогой говорил мне: «Не стоим ли мы сейчас перед возможностью военного правительства, которое в интересах богатых подавит народ?» Я не придал серьезного значения твоим словам и даже не вспомнил тогда об одной случайной встрече…