Юсси вздрогнул, когда в дверях показался хозяин.
— Куда ушла Манта?
— Не знаю.
— Ну тогда сам сходишь в Торпарский конец и скажешь людям, чтобы приходили завтра жать рожь. — Хозяин подробно перечислил все дальние торпы, на которые нужно было зайти. — Да поживее.
Нет, не весь свет проникнут духом Туорилы. Он совсем не чувствуется здесь, на этой песчаной дороге, по которой идет Юсси. Его шаг легок, ему хочется свистеть, он уже вообразил себя вольным батраком. Эх, хорошо бы погорланить, если б не мешал резкий свет, лежащий на верхушках елей. Это потом, когда туман начнет подниматься с болот и прокричит ночная птица…
С тех пор как Юсси попал на Туорилу, он еще ни разу не чувствовал себя таким счастливым. Чистый сосновый бор действует миротворно и все более смягчает его раскованную душу. Ведь он теперь взрослый батрак, он ходит к причастию. Не беда, что он не может отсюда уйти — Туорила один из лучших дворов в деревне. «Мне уже можно ночевать в работницкой! Вот только бы шкаф где-нибудь раздобыть… А хозяин мне дядя, брат моей покойной матери, и живу я у своих родственников; я не то, что какой-нибудь батрак, мне не надо никуда уходить… Уходят только батраки, которых не желают держать… Хорошо все-таки, что можно теперь спать в работницкой. А шкаф я еще раздобуду, так или иначе раздобуду…»
С каменистой вершины горы вдруг открылся вид на широко раскинувшееся селение торпарей: поля, изгороди, избы. Справа, над кромкой дальнего леса, одиноко стоит красное солнце, бросая усталый свет на равнину, от которой так и веет счастьем и волей. Невозможно себе представить, чтобы люди кричали тут друг на друга. В воскресный вечер здесь каждый может идти куда хочет, даже дети. Здесь есть торпы, где берут батраков. Вот если бы поступить батраком на здешний торп! Во всяком случае, он постарается задержаться здесь как можно дольше.
Похоже, что на Роукко убирают рожь — на поле народ. Жнецы работают, низко пригнувшись к земле; время от времени то один, то другой распрямляется и перебрасывает через голову пригоршню колосьев. Хозяин обносит работников домашним пивом, некоторые явно подпивши. «А вдруг драка, а вдруг пришибут…»
На Роукко была толока,[8] и Юсси застал на поле почти всех тех, кому надо было передать поручение хозяина. Не без робости обходил он торпарей и, точно заученный урок, говорил то, что должен был сказать. Выслушав его, некоторые страшно выпучивали глаза, трясли взмокшими бородами и кривили рот.
— А что, разве рожь у Калле уже осыпается? — истерическим голосом спрашивал какой-нибудь старик торпарь.
— Еще не осыпается, но… — робко, даже со страхом, отвечал Юсси. Однако никто не обидел его. Он снова выбрался на дорогу и пошел обходить тех, кого не застал на поле.
Прохладная спустилась ночь. На Роукко танцы по случаю жатвы, и Юсси Туорила тоже здесь. С последнего торпа, куда он зашел, его провожал товарищ по воскресной школе; он-то и затащил Юсси сюда на танцульку. В избе стоит многоголосый гомон, и, хмельна, как домашнее пиво, льется речь. Забившись в какой-нибудь уголок, здесь прекрасно чувствует себя тот, кто впервые в жизни неожиданно попал на танцульку. Работницкая на Роукко большая, тут есть где потанцевать, и голос скрипки звучит отлично. Оказывается, есть на свете немало такого, что позначительнее и поважнее какой-то там Туорилы. Как бы выглядели тут, в этой пляшущей толпе, хозяин и хозяйка Туорилы? Должно быть, совершенно нелепо, прямо-таки смехотворно. А Юсси чувствует себя тут удивительно хорошо. Он уже несколько раз выбегал во двор, и никто ничего ему не сказал; больше того, его расспрашивали о том, кто пойдет завтра на Туорилу жать рожь. Наравне с другими его угостили пивом, он даже пытался танцевать польку с одним парнишкой и непременно попробует еще. Никому нет дела до того, что он так задержался, выполняя поручение. Чудесная ночь, самая чудесная за всю его жизнь!..
И все же время от времени Юсси выскальзывает во двор и проверяет себя: все ли он сделал так, как наказывал хозяин. Отсюда, со двора, он видит окутанную ночным сумраком вершину, с которой еще тогда, под вечер, он смотрел сюда вниз. На Туориле уже спят, хозяин не заметит, как он вернется, и поэтому не сможет отругать его. Манта тоже здесь, он пойдет домой лишь вместе с нею… Юсси возвращается в избу и устремляется к жбану с пивом. Он взрослый, он ходит к причастию, черт побери, и пусть хозяин оставит его в покое.
Конечно, лучше бы отправиться домой сейчас, но не идти же ему одному так далеко через лес, а Манта все танцует и танцует. Похоже, она вовсе не горит желанием уйти вместе с ним. Когда он осторожно подходит к ней и пытается что-то сказать, она делает вид, будто не слышит. Она сидит на коленях у парней. Интересно, станет ли она чьей-нибудь женой?
Близится полночь. Юсси шагает той же самой песчаной дорогой через сосняк, обратно на Туорилу. Но теперь он не один. Их целая компания: Манта, еще одна девушка из деревни и пятеро парней. Он, Юсси, шестой, но ему совершенно ясно, что он еще не взрослый. Когда парни начинают тискать девиц и Юсси пытается следовать их примеру, Манта грубо останавливает его: «Руки прочь! Ты еще ни то ни се, ни грудь сосать, ни с девками спать». Юсси чувствует, что он мешает остальным и его терпят лишь потому, что он еще ничего не понимает.
Но Юсси не такой уж несмышленыш. За одну эту ночь он понял многое из того, о чем часто думал вечерами, перед тем как заснуть. Теперь-то он понимает, каким безобразным ребячеством были прежние игры на Свиной горке.
Они выходят к деревне. Сердце у Юсси так и колотится: он чувствует, что вся эта компания придется не очень-то по душе хозяину. Дух Туорилы опять дает себя знать, он крепнет и грозно надвигается на Юсси, а образ веселой ночи стирается, отступает куда-то вдаль, тает. Тут только Юсси вспоминает, что он пил пиво, — теперь хмель проходит. Как было бы хорошо вовремя вернуться домой, лежать сейчас в кровати и спать! Он чувствует, как свежа ночь, его клонит ко сну, под ложечкой сосет от голода, и вся эта компания, должно быть, прямо-таки ненавидит его, эдакого щенка. Никогда больше не пойдет он на танцы.
Все направляются к чердаку дома Туорила, и, хотя Манта довольно грубо велит Юсси убираться прочь, он все равно тащится за ними. Парни тискают девиц, кто-то пытается приставить лестницу к чердачному лазу, она падает с оглушительным грохотом. Парни бросаются врассыпную — в дверях пекарной показался силуэт хозяина. С дубинкой в руке он выскакивает во двор. Одна Манта осталась на месте, парни разбежались, Юсси в страхе забился под амбар. Хозяин злобно окликнул его, но догонять не стал. Юсси было слышно, как он схлестнулся с Мантой.
— Только будние дни твои, а воскресенья и ночи — мои, — вызывающе крикнула Манта.
Услышав, что хозяин ушел, а Манта забралась на чердак, Юсси потихоньку вылез из укрытия и двинулся было к избе, как вдруг перед ним вырос хозяин все с той же дубинкою в руке.
— Мы вот что сделаем… — только и сказал он, схватил Юсси за шиворот и несколько раз прошелся дубинкой пониже спины. Когда до притаившихся парней долетел пронзительный Юссин вскрик, их так и передернуло. Нет, они не жалели Юсси, просто им стало стыдно, что у них не хватило духу заступиться за него. Но они не стали делать этого, рассчитывая немного погодя пробраться к Манте на чердак.
Юсси лежал в постели, стиснув зубы, чтобы не всхлипывать. Жгучий стыд, пронизывал его всякий раз, когда он чувствовал на своем теле жгучие следы побоев. Воспоминания о Никкиле, нынешняя жизнь на Туориле, конфирмация, недавняя вечеринка — все это какой-то мешаниной вертелось, кружилось в голове… «Что-то со мною будет?..»
А было то, что назавтра он вязал в поле снопы и целый день выслушивал обидные намеки на ночное происшествие. Кончилась жатва — началась молотьба, потом пахота, потом рубка дров… А там и зима подошла — сечка ельника, вывозка навоза. «Что-то со мною будет?» Юсси задавал себе этот вопрос каждый раз, как жизнь набивала ему новую шишку и он хандрил в угрюмом одиночестве.
Жизнь стремилась вперед. У Туорилы дела шли лучше, чем у других хозяев. Уже по своему домашнему быту Туорила резко отличалась от других хуторов, к примеру от той же Никкили. На Туориле было два жилых дома. В одном была работницкая, тупа,[9] кухня и две горенки, в которых жила мать хозяйки с незамужней дочерью; в другом — пекарная, хозяйская и еще несколько хороших комнат, где останавливались заезжие пасторы и прочие важные гости. И в работницкой и в пекарной вечером горели керосиновые лампы, своим ровным светом прогонявшие духов прошлого из самых дальних углов…
8