Но так или иначе, лето проходило за летом, и в каждом было столько красоты, что она действовала даже на Юсси, не особенно восприимчивого к прекрасному…
Чудесное утро троицына дня. По озеру со стороны города плывет пароход с духовым оркестром на борту. Громко звучит старая, с детства известная мелодия. От восторга и благоговения тихо дрожит душа, то один, то другой пытается подпевать, безбожно коверкая слова, не понимая и не стараясь понять их.
Всех охватило какое-то торжественное волнение. «А ну, ребята, одевай праздничную форму — и в церковь!» — говорит Кейнонен.
Выданный от «компании» запас одежды лежит в грузовой лодке. Каждый облачается в красную куртку и белые брюки, перепоясывается новехоньким ремнем и надевает картуз. Затем в лодки — и к мягко зеленеющему берегу, на котором стоит церковь. На плоту остается лишь конюх, дряхлый, немощный старик лесовик. Сплавщики прошли только половину расстояния до берега, а пароход уже скрылся за островами. Юсси гребет одним веслом в паре с другим плотовщиком. В этот удивительно гармонический час поля и леса словно говорят о том, что овеянный их дыханием народ переживает свои самые счастливые годы. О берега тысячи озер плещутся волны, нашептывая свои тайные речи, и где-то в этой стране им внемлет великий и чуткий поэт. Люди в красных куртках, что вылезают сейчас из лодок на травянистый берег, вообще никогда не слыхали о поэтах, но необыкновенно восприимчивы к речи волн. Они состоят на службе «компании» и умеют завернуть крепкое словцо, но еще очень тонка кора, наросшая на нежную, чистую, неиспорченную душу народа, которой восторгался великий поэт, когда ему случалось быть в его среде.
Празднично было на душе у Юсси, когда вместе с другими он то вставал, то приникал лбом к пюпитру для молитвенника, вделанному в спинку церковной скамьи. В торжественной атмосфере церкви спало то необъяснимое напряжение, то былое чувство беспомощности, которое сковывало его все эти годы. То, что копилось годами, разрешил один час… Церковь полна людей, которые пришли сюда из дому, чтобы, отстояв службу, разойтись по своим домам и приятно провести воскресный день. Божье слово и пение, широко раскатывающееся по залитой солнцем церкви, точно приближают этих людей к их домам. Даже Кейнонен и тот выглядит здесь удивительно маленьким, словно лишился всей своей власти. Все его прибаутки ничто по сравнению с этим звоном, который раздался, когда служка сменил цифры на черной с позолотой доске и повернул ее к прихожанам. И в этих красных куртках тоже есть что-то кейноненовское, прямо как-то стыдно становится, что ты одет в такую вот куртку. Такое ощущение, словно ты и говорить-то обязан, как Кейнонен…
Вот о чем думал Юсси, пока шла проповедь. Ему вспоминался тот немощный старик, которого они оставили на плоту, вспоминался таким, каким был в тот момент, когда запихивал деньги в кошелек — серебро и бумажки вперемешку. И хотя картина эта никак не вязалась с торжественностью, царившей в церкви, старик этот был Юсси ближе, чем Кейнонен и все остальные сплавщики. Он был из той породы людей, которые пойдут из церкви домой. У кого есть молитвенники и носовые платки.
Проповедь шла долго, и Юсси мог спокойно предаваться иллюзии, будто и он пойдет из церкви домой и сядет за стол, на который подадут кашу и картофельный суп. Ведь человеческое воображение, даже самое неподатливое, нигде не возбуждается так легко, как в церкви во время проповеди. Когда служба кончилась, Юсси очень не хотелось возвращаться на плот. Но возвратиться пришлось, хотя с этого посещения церкви жизнь Юсси обрела новый смысл.
Осенью Кейнонен привел свою артель в родные места Юсси, и не за чем иным, как за тем, чтобы оценить великолепный нетронутый лес его родного гнезда Никкили. В каких только лесах не побывали Юсси и Кейнонен с тех пор, как судьба свела их на далеком хуторе Туорила! Но тут случилось непредвиденное: в одно прекрасное утро Кейнонен не встал. Никто не видел, как он умер, и в смерти его было что-то непостижимое, как и во всей его жизни. Работа в это время подходила к концу, и, когда прибыл новый начальник, артельщики были готовы двинуться дальше, потому, что валить было еще не время. Юсси остался. Он сказал, что дождется здесь начала зимних работ, хотя в глубине души чувствовал, что после всего случившегося уже не возьмет в руки топор. У него не было никакого твердого плана, все вышло само собой, в силу целого ряда причин. Ему было уже двадцать четыре года, но он все еще чувствовал себя мальчиком среди мужчин. За последнее лето к нему все чаще возвращалось то настроение, которое с такой силой охватило его тогда в церкви, и как бы само собой его сбережения стали расти.
Смерть Кейнонена подсказала, что теперь ему следует расстаться с этими людьми. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что он попал на родину; в здешних местах еще жили люди, которых он знал в лицо, хотя и люди эти, и вся местность выглядели теперь совсем иначе, чем до голодных лет. Не было ни папаши Оллила, ни Пеньями, ни старого дома Никкиля, ни хибарки на Свиной горке. Зато была в живых одна старая женщина, которая, возясь с кофейником, взволнованно расспрашивала его о том, как умирала Майя.
Все было чужим, и на первых порах еще сильнее, чем когда он работал на «компанию», сказывалось чувство неуверенности; тратить деньги здесь тоже было как-то досадно. Но он просто не мог, никак не мог уйти вместе с другими. Возможно, это и решило дело, ибо все то, что он увидел на родине, было очень далеко от тех мечтаний о доме, которые нахлынули на него летом в троицын день.
Бывший маленький Юсси Никкиля теперь взрослый батрак на Пирьоле, хозяйстве, расположенном неподалеку от его родной деревни.
Восьмидесятые годы начались.
IV. В полдне жизни
Когда, походив по свету, человек возвращается в свои родные места, он должен собою что-то представлять. Он должен быть хорошо одетым, солидным и с деньгами. Он должен уметь танцевать и развлекать барышень. Если он отвечает всем этим требованиям, значит, он преуспел. Тогда он может стать управляющим хозяйством, жениться на хозяйской дочке, получить хороший торп и под старость лет купить дом с землею; отдавая хозяйству все свои силы и умение, он сможет наконец вылезти из долгов. Все это возможно, и так бывало уже не раз; существующее положение вещей отнюдь не препятствует этому. Но невозможно представить себе, чтобы что-либо подобное произошло с Юхой (в своих родных местах Юсси стал Юхой).
Его родная Никкиля теперь лучший двор деревни, во всяком случае не хуже Оллилы. Там выстроен новый красивый дом, в котором вместе со своей энергичной хозяйкой живет Антто, сын покойного папаши Оллила. Хозяйка родилась в хорошей семье и, как рассказывают, шагу не хотела ступить в прежнюю вонючую избу. Впрочем, в этом не было и надобности: в то время, когда Антто стал хозяином Никкили, люди соглашались работать из одного хлеба; плотники с севера наперебой предлагали свои услуги и буквально дрались за рабочие места. Ибо хлеб у папаши Оллила никогда не переводился; он лишь стоял и приговаривал, наблюдая за стройкой: «Все хорошо, пока есть хлеб и деньги». Еще до осени дом был готов, хлева починены, а обширное дворовое место обнесено крепким каменным забором. К рождеству пожаловала молодая хозяйка. И когда впоследствии вспоминали, как было на Никкиле прежде, всем казалось, будто старый Пеньями и его домочадцы были изгнаны отсюда за что-то постыдное, будто Пеньями совсем не по праву хозяйничал тут. Теперь на Никкиле жили чисто и широко. Нынешняя хозяйка никогда не показывалась батракам в исподнице, как это каждый вечер делала покойница Майя. Старший мальчик учился в народной школе на селе. Оставшийся от Пеньями лес был впервые вырублен и продан. Захудалый хутор Никкиля превратился в одно из сильнейших хозяйств округи.